Вероника привыкла уже к тому, что каждый день кто-то подолгу звонит в дверь её квартиры. Несколько раз она пыталась подсмотреть в глазок, кто же это может быть. Но никого увидеть так и не удалось.
Из дому она выходила теперь крайне редко. Только по самой большой необходимости. Странные звонки, загадочное убийство Гвоздя, хотя, скорее всего, с ней никак не связанное, а также тревога от ощущения, что за ней кто-то охотится, заставляли её сидеть взаперти в квартире. Она притаилась и жила теперь тихо, как мышь, лишь изредка выходя за продуктами.
Для покупок она выбрала маленький магазинчик на глухой, поднимавшейся из предпойменного парка по склону отрога правого берега Псла улице Гагарина. Ассортимент здесь был захудалый, продукты залежалые и дорогие. Но Вероника опасалась показываться в центре города. А здесь людей было мало.
Не то, что в магазин, – выйти за дверь, в подъезд, – было ей теперь страшно.
Закрывшись в квартире, словно моллюск в раковине, Вероника проводила день за днём, ничего не предпринимая для того, чтобы хоть как-то начать разрешать накопившиеся, жизненно важные вопросы.
Сначала она ещё понимала, что тянет резину, что рано или поздно ей всё-таки придётся выйти из дома и начать действовать. Никто ничего за неё делать не будет. В конце концов ей придётся самой предпринимать шаги по защите своего имущества от посягательства жаждущих лёгкой наживы бандитов. Она понимала, что, чем раньше начнёт действовать, тем больше ей удастся спасти. Ведь досидеться можно было до того, что её просто выкинули бы даже из этой неприступной и надёжной, как ей казалось сейчас, крепости. Могло статься так, что она уже ей и не принадлежит, – деньги и связи могли сделать всё, что угодно. Пока она отсиживалась, думая, что находится в безопасности, где-то там, вовне, неизвестные ей злодеи, не встречаясь с ней, не угрожая, не пытаясь её убить, могли бы запросто переоформить документы на её собственность, а потом пожаловать с решением суда: «Выселяйтесь, гражданочка! Пшли вон, на улицу!»
То, что она вдова Бегемота, – для тех, кто хотел забрать всё, – пустой звук, пшик. Это Вероника поняла ещё из общения с Гвоздевым. Тот и сам, как ей теперь было известно, уже произвёл какие-то действия с квартирой Бегемота якобы с её разрешения. Так и на всё остальное её согласие просто «нарисовали» бы столько раз, сколько понадобилось, без её ведома.
Вероника понимала: имущественные отношения – это бумаги, которые необходимо правильно оформить и надёжно охранять записи в них. Она чувствовала, что, пока сидит в своей скорлупе, мир меняется! И не в лучшую для неё сторону! И вполне возможно, когда она, наконец, очнётся от своего непонятного оцепенения и захочет действовать, вернуть многое, что сейчас ещё можно сохранить, будет невозможно.
Она и не претендовала на то, что за её покойным супругом числилось неофициально, по какому-нибудь картельному договору о разделе сфер влияния – это было опасно и глупо! Не стоило злить цербера, стерегущего общак. Это уже перекочевало частью туда, а частью, под шумок, разошлось по тем, кто был ближе к кормилу. Там и догонять было нечего. Зачастую, как говорил муж, это были государственные предприятия, в которых деньги через нужных людей уводились по каким-то непонятным статьям расходов, а потом оказывались у него в кармане. Было и несколько кооперативов, владевших ресторанами и барами, кафе и столовыми, от доходов которых Бегемот получал свой процент. Они были оформлены на посторонних людей, подконтрольных воротилам, и, когда не стало Бегетова, его часть доходов те разделили между собой. Ей там тоже ничего не светило, – Вероника это понимала. Но она не собиралась сдаваться без боя то, что принадлежит ей как супруге по документам, официально.
Требовалось срочно закрепить свои права на то, что можно было спасти.
С её квартирой было проще: она была куплена на имя Вероники. А вот с той, в которой жил Бегемот, всё обстояло намного сложнее: Вероника вообще не знала, на кого та оформлена, да и боялась приступать к выяснению этого. Ведь могло статься так, что, тронув этот вопрос, она задела бы какую-нибудь гнилую головешку, и всё здание её надежды, и без того казавшееся шатким и непрочным, просто рухнуло бы, похоронив под собой хозяйку.
Самого главного, чего не было у Вероники, – это связей.
Все связи в городе контролировались и перекупались воротилами, такими, как её Бегемот. Тот, кто попадал в сферу их интересов, был обречён. Так или иначе, но они одерживали над ними верх. Раньше были некоторые, недоступные теневым хозяевам города сферы, но теперь, когда рухнул Союз и исчез, – как и не было, – социализм, всё здесь принадлежало им. И Вероника понимала, что сейчас, оставшись без мужа, на развалинах его империи, она стоит на пути стремящихся к его, ещё не прибранным к рукам богатствам, воротил, готовых смести на своём пути все преграды, в том числе и её маленькую жизнь.
Наверное, если бы она не стала проявлять строптивость при предстоящем переделе и всё, что числилось за ней из империи Бегемота, быстренько отдала, её бы пощадили. Возможно, оставили бы даже с барского плеча квартиру, которую ей подарил муж. Но это был бы предел их щедрости. Без сомнений, всё остальное прибрали бы. А, возможно, её и спрашивать-то не стали бы. Кто она такая?
Вероника очень боялась. Ведь она даже не Гвоздь! Так, – слух по знакомым пойдёт, что Бегетову почему-то и кто-то убил, – и всё. А, может быть, и не пойдёт даже! До недавнего времени она и понятия не имела, как работает эта безжалостная машина. Но теперь, когда вдруг не стало Гвоздя, который ещё недавно, весь на понтах, разъезжал на новой тачиле по городу в совершенно пьяном виде, никого не боялся и не просыхал ни на минуту, Вероника увидела, как она действует. Кто-то наверху что-то говорит, а внизу кого-то убирают.
Теперь она знала, что, – когда станет вопрос убрать её с дороги, – заминки не произойдёт даже на секунду.
Сейчас самым главным было уберечься от бандитской расправы. И Вероника, словно невидимую бурю, пережидала, закрывшись в квартире, это время, которое вообще непонятно когда и как закончится. С виду не было и намёка, что кто-то охотится за ней. А эти звонки? Или она может жить спокойно и вообще никому не нужна в этом городе? Спросить было не у кого.
Да и как было спрашивать, даже если бы знала у кого:
-Вы не собираетесь меня прикончить?!
А они ей что?
-Да, подожди немного!..
Неопределённость сводила её с ума. Иногда ей казалось, что время остановилось, а весь мир вокруг замер в ожидании развязки с ней. В другое раз ей виделось, что всё вокруг мчится вперёд со скоростью ракеты, и только она стоит на месте, как фонарный столб, который, словно наждачная шкурка, счёсывает, истончает вышедшая из берегов безжалостная река событий. Тогда она собиралась тут же схватиться за дела, которые не ждали отлагательств, срочно составляла список, который завтра же должна была начать осуществлять.
Но наступало завтра, а Вероника всё сидела безвылазно в квартире, придумывая себе какие-то нелепые отговорки, почему ничего не делает. Она то смотрела телевизор, то принимала несколько часов к ряду ванну, то старательно накладывала make up, готовясь к выходу в свет. Наступал вечер, а она так и сидела на диване, продолжая старательно подводить глаза и накладывать тени.
В конце концов, поняв, что день потерян, она срывалась в какой-то тупой истерике: пачкала себе щёки губной помадой, размалёвывая их, как у клоуна, рисуя большие губы и запудривая лицо до дурацкой белизны, а потом дразнила сама себя в зеркало, вымещая, поскольку больше не на ком было, сама на себе злобу за свою бездеятельность, своё дурацкое, беззащитное положение, свою слабость и нерешительность.
Бывало при этом, что её истерика доходила до того, что она вспоминала себе, как допустила, чтобы какой-то мерзкий армян, взявшийся невесть откуда, драл её «как сучку». И тогда издевалась над собой так мерзко и гнусно, как не додумался бы поступить с ней никто другой. Тогда она старалась себя унизить с таким остервенением, что у того, кто стал бы свидетелем этого, волосы встали бы дыбом. И он бы решил, что видит перед собой тронувшуюся умом молодую женщину, которая истязает своё голое, разрисованное какой-то краской и помадами тело, пихая перед зеркалом фаллоимитатор во все возможные места, наблюдая за собой и обзывая себя самыми последними, унизительными, плющащими остатки достоинства словами.
После таких срывов, утром, уставшая от вчерашних самоистязаний, Вероника приходила в оцепенение и шок от одного только воспоминания о том, что с собой накануне вытворяла. И тогда плакала, выламывала в исступлении руки, прося у самой себя прощения, обещала себе что-то бессвязное. Потом, немного успокоившись, принимала полдня ванну, стараясь смыть с себя какую-то грязь, которой на самом деле не было, но она всё равно ощущала некую несмываемую нечистоту своего тела и не знала, как с ней справиться.
Затем она снова плакала. Плакала потому, что с ней происходило нечто странное и непонятное. Она жалела своё истерзанное тело, и её измотанная таким существованием душа скорбела по чистоте и непорочности, которые теперь были ей недосягаемы.
В конце концов, понимая, что ничего вернуть уже невозможно, и надо жить дальше, она успокаивалась и обещала себе, что завтра непременно займётся намеченными когда-то неотложными делами, снова составляла их список, ложилась спать спокойная и счастливая, что наконец-то вырвется из этого заколдованного круга и начнёт что-то предпринимать.
Но назавтра всё повторялось снова с точностью какой-то заложенной в сознание программы, прекратить которую она была не в силах.
В минуты редкого просветления Вероника вдруг понимала, что потихоньку сходит с ума, что надо выбираться из этой западни, в которой оказалась, но тут же успокаивалась, думая, что раз боится, будто у неё паранойя, – на самом деле всё нормально: сумасшедшие никогда не считают себя сумасшедшими. А раз она подозревает себя в этом, значит, – нормальная.
Поняв это, она несколько дней бездельничала, давая себе отдохнуть и успокоиться.
Дни отдыха проходили. Вероника снова садилась и старательно записывала на листочек, какие действия по своему спасению начнёт предпринимать завтра.
Но наступало завтра, и весь круговорот промедления, ничегонеделания, а потом и самоистязаний повторялся снова.
Она хотела быть сильной, хотела, наконец, начать по-настоящему действовать. Но где-то внутри неё что-то сломалось, будто вышла из строя какая-то маленькая, но очень важная пружинка. И теперь её заедало, как сломанную игрушку, в самый ответственный момент.
Её удивляло, почему этот сдвиг по фазе, случился именно теперь, а не когда-нибудь раньше. Быть может, убийство Гвоздева сработало как спусковой механизм, как последняя капля, переполнившая чашу давно назревавшего психического кризиса, и её понесло?
Иногда она порывалась пойти в аптеку и купить себе что-нибудь успокоительное, но потом отговаривала сама себя, потому что не знала, что именно ей надо принимать. К врачам идти она боялась. Если она расскажет психиатру, что вытворяла с собой во время приступов безумия, её наверняка упрячут в психушку. А, во-вторых, даже если ничего страшного и не произойдёт, но городские воротилы узнают, что у неё такие проблемы, то непременно воспользуются ситуацией, чтобы признать недееспособной и упечь «в больничку» на всю оставшуюся жизнь: это всё-таки гуманнее, чем убивать.
Прошла неделя, потом другая, настала третья, а она всё пребывала в замкнутом круговороте безумия и страха, не в силах его остановить. В конце концов, Вероника потеряла счёт времени.
По-прежнему она лишь изредка выходила из дома за продуктами, опасаясь попасться звонившим в дверь. Сама она никому не звонила и не отвечала на телефонные звонки.
В этой прострации она всё больше становилась похожей на помешанную. Уже ничего не ждала, забыв даже, зачем когда-то что-то планировала делать. Но повторялся очередной приступ безумия, и это, в самом деле, становилось похоже на паранойю.
Когда у неё заканчивались продукты, прежде чем отправиться в магазин на глухой улочке, она обходила все закоулки квартиры, стараясь найти какие-нибудь припасы, лишь бы только не высовываться из своей бронированной раковины наружу. Всякий раз она что-нибудь находила.
Последнее, что Вероника умудрилась найти и съесть, – дорогущие конфеты, которые она купила перед Новым годом и насыпала в китайскую фарфоровую вазу в зале, позже забыв о них, и несколько бутылок шампанского, припрятанных за занавеской у осыпавшейся уже порядком и пожелтевшей сосны. Его она выпила как компот из чашки. Перед этим она разделалась с импортной сухой колбасой, консервированными ананасами и прочими деликатесами, которые обнаружила в кладовке. Нормальная, человеческая еда, такая, как молоко, картошка, хлеб, сало, которую Вероника всегда предпочитала любой экзотике, как всякая нормальная украинка, родившаяся в хлебосольном краю, становились теперь для неё какой-то роскошью, потому что, как ей казалось, идти за этим в магазин, выходить из дома, было равносильно пересечению линии фронта во время обстрела….
Однако голод, не смотря на её отчаянное сопротивление, в очередной раз погнал её в магазин. Вероника открыла входную дверь и увидела, как на пол падает какой-то клочок бумаги.
Это была записка из мастерской, в которой говорилось, что глазок, заказанный и оплаченный её супругом, давным-давно получен. Мастер несколько раз приходил, но никого не может застать дома. Телефон в квартире не отвечает. И потому он оставляет эту записку, поскольку не намерен больше оттаптывать себе ноги, и просит хозяев связаться с ним, когда появятся дома, и назначить время для установки «чуда техники».
Вероника вернулась в квартиру и несколько раз перечитала записку, пытаясь понять её содержимое. Наконец-то до неё всё дошло. Она обрадовалась и бросилась к телефону, набрала номер мастерской и договорилась с мастером о времени установки импортного чуда.
К его приходу надо было привести себя и дом в порядок.
Книгу в бумажном виде можно приобрести здесь (оригинальное изложение) (Россия)
… или здесь (Канада) – издана в хронологическом изложении
В электронном виде книгу можно приобрести здесь (оригинальное изложение)
[content_block id=11928 slug=menedzhery-workle]