Вероника смотрела вперёд, в просвет между сиденьями, на дорогу, уходящую в заснеженную даль серым полотном, иногда петляющую и изгибающуюся, иногда прямую, как стрела.
Сначала по сторонам её мелькали украинские хутора и сёла, с домами из кирпича, реже, глиняные мазанки, беленькие, с разукрашенным ставнями, с крышами из черепицы, иногда из свежей соломы, редко шиферным. Они были словно с картинки из детской книжки, с разводками газопроводной сети на высоких столбах, с аккуратными невысокими заборчиками, и, если не на каменных колоннах, с квадратами секций металлической сетки, или невысокими, только чтобы обозначить территорию, частоколами из красивых остроглавых разноцветных крашеных дощечек, то старательно сделанными плетнями.
О том, что машина въехала на территорию России, можно было даже не гадать. Пейзаж за окном сразу изменился. Серые, бревенчатые, зачастую покосившиеся и утонувшие в земле, иногда ушедшие по самые окна неказистые домишки, провалившиеся, дырявые шиферные крыши, заборы из длинных некрашеных кривых посеревших жердей с редкими, покосившимися стояками, к которым они были прикручены не то верёвкой, не то проволокой. Всюду бросалась в глаза запущенность, неустроенность, покинутость, как будто здесь не жили уже лет пятьдесят.
Прежде Вероника никогда не выезжала на территорию российских областей к северу от Украины, и теперь этот контраст, для бывалого водителя ставший привычным и незаметным, бросался ей в глаза. И хотя она была напугана происходящим с ней, не могла об этом не думать: «Странно, та же земля, та же климатическая зона, те же урожаи, то же государство! Почему такая разница?! Ведь даже народ один и тот же: и там, и там по большинству русские! Что же тогда? Почему так?»
В украинской деревне каждый клочок земли был присмотрен, обласкан, взлелеян хозяевами. Землица стояла ухоженная, вскормленная, готовая вот-вот прыснуть щедрым урожаем по весне. А здесь, куда ни кинь взгляд, была только серость, забытость, забитость, сиротливость, словно и хозяина у владений не было, будто вокруг не угодья плодородной земли, а так, – пустыня, ничейная территория.
Куда ни посмотри, всюду чувствовалась какая-то недоделанность, неаккуратность. Иногда попадались какие-то странные, пугающие даже своей безысходностью, сооружения.
Безысходная картина была повсюду. Пейзажи русского захолустья, проносившиеся мимо, ничего, кроме тоски, не вызывали. Они были мрачны, серы и гибельны, словно здесь уже начался, а может быть, даже закончился апокалипсис.
«На Украине такого нет!» – удивлялась Вероника.
Нет, было на Украине одно место, похожее на виды вокруг. Но это была зона ядерной катастрофы, которую покинули жители, и где хозяйствовали мародёры, растаскивая радиоактивные пожитки по всей стране. Она однажды видела фотографии тех мест, привезённые оттуда её дядькой, заглядывавшим проездом к её родителям. Когда-то он ликвидировал ту аварию, и в его альбоме, который он вёз с собой, было несколько страничек, чтобы наводить жах на родичей. Вероника тогда, увидев фотографии, решила, что на них снято самое страшное место на земле.
Но теперь она видела то же самое за стеклом «Мерседеса», нёсшегося по дороге, точно лежавшей в преддверии преисподней. Вокруг, куда ни посмотри, была катастрофа. Вся Россия, до самой Москвы лежала как одна сплошная, мертвящая, пугающая привыкший к другим пейзажам глаз территория бедствия. Ей вдруг стало понятно, почему русский же поэт, Серёжка Есенин, назвал эту страну «страной негодяев».
Картина за окнами машины удручала. И ей казалось, что жизнь заканчивается. Её словно везли в какую-то Тмутаракань, на растерзание Кощею Бессмертному или Змею Горынычу. И некому было за неё заступиться.
Странная страна – эта Россия. Триста лет преобразований и реформ не дали практически ничего. Она не изменилась ни при коммунистах, ни после них. Сущность государства, властвовавшего здесь, была прежней. Для него свои же граждане были всегда лишь подножным кормом, дровами, которыми можно было топить печку в доме номенклатурной знати, какой бы природы она ни была: иерархической государственности при монархии, партийной кастовости при коммунистах, финансовой государственно-олигархической верхушки – после. Небольшая группа извергов, некогда захвативших здесь власть, ради баснословной наживы своих кланов, не сомневаясь, что это продлиться вечно, цепко, мёртвой хваткой держала огромную территорию земного шара, заселённую оболваненными, полуголодными, умалишёнными от безвыходности существования, беспомощными до такой степени, что в знак протеста не могли даже удавиться и едва влачили своё существование, людьми, привыкшими к тем скотским условиям, в которых им назначила жить обирающая их на каждом шагу власть.
В нескольких местах вдоль дороги попались разрушенные церкви со снесёнными маковками или вовсе разваленными стенами храмов. И руины их довершали картину безутешного пейзажа. На Украине Веронике не довелось видеть ни одной разрушенной церкви.
Бабка рассказывала как-то Веронике по секрету, – о чём прежде, в советское время, и говорить было нельзя, как жители города встречали немцев как освободителей – хлебом-солью. Конечно, были и другие, те, что уходили в партизаны, курсанты артучилища, что погибли, сражаясь на подступах к городу. Но это в основном были люди пришлые, из той же России, а не коренные жители.
А чем, собственно говоря, коммунисты, которые у Вероники ассоциировались с Россией, поскольку она была рассадницей этой заразы, были лучше немцев?
Да, немцы расстреливали евреев. Но коммунисты, большинство из которых были те же евреи, устроили на её родине голодомор. При этом продавали украинский хлеб, собранный кровавыми отрядами продразвёрстки, расстреливавшими крестьян за малейшее неповиновение и укрывательство продовольствия, выметавшими всё подчистую из крестьянских амбаров, на экспорт. Люди, вырастившие хлеб, умирали голодной смертью, ели трупы и детей. Миллионы на Украине умерли в это страшное время. Разве те, кто сделал это, были лучше немцев, потом их же и расстреливавших?
Зная по страшным рассказам своей бабушки, едва пережившей то время, о мучительных страданиях простых, ни в чём не повинных людей, о диких вещах, происходивших по воле коммунистов, а, значит, и евреев, верховодивших на Украине до немецкого вторжения, Вероника не стала бы отрицать, что она, будь на месте тех, кто пережил голодомор, также вышла бы к немцам с хлебом-солью и сама показывала бы немецким солдатам, где скрываются палачи её народа.
Конечно, немцы тоже оказались не подарком, и вывозили с Украины железнодорожными составами чернозём и людей на работы в Германию. Вероника не собиралась оправдывать их за это. Она только не могла понять, чем русские, великороссы, с которыми у неё всегда ассоциировался коммунизм, были лучше немцев?
В Веронике боролись друг с другом её русская половина по отцу и украинская по матери. Но Украину, свой город она любила всем своим сердцем. И хотя наполовину была русской, всегда считала себя украинкой.
Вероника почему-то вспомнила «Кавказского пленника» Льва Толстого:
«Да, теперь и на Кавказ ездить не надо, чтобы в плен к чеченам попасть! Даже за порог дома выходить не надо! Пленение поставлено на экспорт! А Москва – это теперь как Кавказ, получается?! Там, наверно, «чехов» больше, чем на Кавказе! Конечно, там все деньги! Рыбное место, эта Москва! Впрочем, что мне Россия?!.. Меня похитили и везут неизвестно зачем и куда!»
Уже несколько часов «Мерседес» стремительно мчался, увозя её всё дальше от родных мест.
Душа Вероники трепетала от ужаса, всё звонче пели нервы. Казалось, вот-вот они не выдержат напряжения и взорвутся.
В салоне стояла тишина, был слышен лишь едва различимый звук двигателя. Все молчали, и от этого ей было не по себе.
За всё время дороги никто не проронил ни слова по-русски, – вряд ли кавказцы размовлялись на украиньской мови, – и это напрягало её сильнее, чем любые наезды.
Иногда чеченцы энергично переговаривались о чём-то между собой на непонятном Веронике языке, и тогда она пыталась по интонации угадать, о чём идёт речь. Но сделать это было нелегко, и потому Вероника терялась в догадках, что её ждёт.
Когда тебе что-то заранее предъявляют, и есть возможность просто отмалчиваться, слушая и усваивая информацию, получаешь некоторую фору. Это позволяет понять, к чему готовиться, составить какой-то план защиты, когда настанет время отвечать быстро и по делу, – иначе, тебя сожрут.
За время жизни с Бегемотом Вероника успела уяснить, что многое в мире бандитов решается «на понтах». Нет, конечно, правило «прав тот, у кого больше прав» работало, но только весьма интересным образом. Правее оказывался тот, у кого был «подвешен» лучше язык, кто мог совершить, действительно, что-нибудь неординарное, чтобы увидели, как он возмущён, а, значит, – и прав. Стоило во время «базара», – словесной перепалки, – «потеряться», сбиться с ритма обмена претензиями, «предъявами», угрозами и наездами, и можно было считать, что ты «продул» стрелку.
Если ты не прав, но ведёшь себя агрессивно, – нападаешь на потерпевшего так, будто бы это он у тебя что-то «двинул», а не ты у него, в порыве деланной ярости можешь ему врезать или выстрелить как бы сгоряча, – то всё это прибавляет тебе веса. И, если противник сдрейфил при этом, считай: ты его «развёл» и выиграл стычку. Ему ещё может предъявить наблюдающий за разборками смотрящий за необоснованный наезд. Особенно хорошо такая методика работает, если на разборку пострадавший приехал с приглашённой «крышей», – не со «своими»: у него её нет, и он просто «обратился».
Однако все знания Вероники о разборках были теперь бесполезны. И к чему готовиться там, в конце пути, она не знала….
К вечеру «Мерседес» влился в поток многорядного автомобильного моря, светящего впереди сотнями красных и жёлтых огней, а на встречке – бесчисленными снопами белого света. Пару часов машина медленно пробиралась по столичным пробкам и заторам, начавшимся еще на подъездах к Москве.
Веронику стало трясти в предчувствии близкой развязки.
Когда «Мерс» въехал на территорию гостиницы, огороженную по периметру забором, шлагбаумами и будками охраны, она уже едва могла сдержать эту дрожь.
«Мерседес» заехал под пандус, к нижнему вестибюлю огромной гостиницы.
-Выходи! – обратился к ней в первый раз за всю поездку сидевший рядом чеченец.
Он стоял, держа открытой дверцу, в ожидании Вероники.
Саид ждал её рядом. Он смотрел так, будто собирался растерзать её в следующую секунду.
-Жалко, что ты женщина!.. Я женщин не бью! – сказал он и пошёл вверх по ступенькам, в фойе.
Завидев его, швейцар предупредительно провернул дверь.
-Пошли! – подтолкнул её другой чеченец, показывая жестом вслед Саиду.
У Вероники от страха потемнело в глазах, ноги опять стали ватными, и она едва шагнула вперёд, в неизвестность.
Душа её кричала: «Тикай! Тикай, девчушка!»
«Куда тикай?! – ответила ей Вероника, ощущая смертельную тоску. – Тикала уже!»
[content_block id=12900 slug=posle-veronika]
