Глава 3.
Было лишь начало ноября, но погода за окном была такой, какую прежде можно было увидеть в такое время разве что где-нибудь в России, в каком-нибудь заснеженном, затерянном среди суровых просторов Восточной Сибири Якутске или за полярным кругом, в Норильске.
Минус сорок градусов на улице давали себя знать даже здесь, внутри здания.
Температура в зале, в котором должна была с минуты на минуту начаться пресс-конференция, была не больше десяти градусов – небоскрёб строился в расчёте на совершенно другие климатические условия. И никто тогда из его проектировщиков и строителей и в страшном сне не мог увидеть, что когда-то за окном возводимой ими высотки будут полярные холода, а до Статуи Свободы немногочисленные экскурсанты-туристы, теперь в основном всё больше настоящие экстремалы и любители пощекотать себе нервы, которые, как ни странно, не смотря на все апокаллиптические метаморфозы, свершившиеся в мире, ещё до конца не перевелись, будут добираться по замёрзшему Гудзону на лыжах, а кто побогаче – на снегоходах. Впрочем, желающих рисковать, с каждым днём становилось всё меньше, – поездки не то что в другую страну, через Атлантику в Штаты, – в соседний город – стали попросту не безопасны. Поэтому нескончаемая вереница туристов на льду Гудзона на пути к острову, на котором располагалась скульптура с давно уже погасшим факелом над головой, сперва сменились отдельными группами, а потом и вовсе редкими смельчаками-одиночками, которые уже не могли позволить существовать за свой счёт касте экскурсоводов, и они не замедлили исчезнуть навсегда.
При такой температуре внутри помещения было неудивительно видеть, что многие из входящих в зал были в верхней одежде, в богатых, тёплых шубах или даже если и в пальто, то обязательно с подбойкой из натурального меха – по-другому в лютую стужу оно было попросту бесполезно, как промокашка против потопа. Те же, кто осмелился всё-таки снять свои пальто и шубы, теперь чувствовали себя явно не в своей тарелке и уже, наверное, не раз пожалели об этом. У некоторых из них, правда, остались при себе толстые шарфы, шапки-ушанки, какие прежде здесь, в Америке, можно было увидеть разве что где-нибудь на Аляске, и большие пуховые платки. Теперь всё это шло в ход – люди кутались, во что только могли, наматывали шарфы на шеи, накидывали платки на плечи, некоторые даже не погнушались опустить уши шапок.
Сам Кантемиров был в шерстяном костюме, но под ним скрывался толстый, связанный когда-то давно мамой, верблюжий свитер. И всё равно он был бы не прочь облачиться в свою лётную куртку на толстом меху, чтобы в ту пару минут, оставшиеся до начала конференции, согреться.
В зале, где ещё минут десять назад стояла глубокая тишина, такая, что было слышно даже, как колючие, твёрдые и опасные, как микроскопические ледяные булавы, снежинки, стремительно проносясь мимо, влекомые ураганным ветром, мерно раскачивающим небоскрёб, с силой ударяются, словно несметные полчища покрытых толстым хитиновым панцирем насекомых в лобовое стекло мчащегося автомобиля, в стеклянные стены здания, шурша и скребя по его зеркальной поверхности точно мириады маленьких алмазных стеклорезов, теперь стало шумно. Это заставило Кантемирова заволноваться. Он уже не смотрел на безрадостную картину за окном, а наблюдал за разношёрстной толпой, с гулом вливающейся через две входные двери в просторный, но едва освещённый зал.
Его удивило, что шуршащий скрежет ледяных снежинок по стеклянным стенам небоскрёба не могли заглушить даже тепловые пушки, гулко, но монотонно гудевшие у дальней стены зала, а куда более слабый, но беспорядочный гомон входящих, словно шумоподавляющая завеса, скрыл этот зловещий звук в своём бархатистом, непроницаемом, как пена поролона журчании.
Влад вдруг сморщился, словно от зубной боли. В эту секунду ему вдруг показалось, что вся эта затея не стоит и выеденного яйца и, кроме того, омерзительна в целом и унизительна лично для него. Он едва сдержал сильный соблазн собраться, взять с крайнего стула, придвинутого спинкой вплотную к длинному столу президиума на подиуме перед кафедрой, свою лайковую, блестящей, гладкой, тонкой чёрной кожи куртку на толстой меховой подстёжке, на манер тех, какие носили полярные лётчики прошлого века, с огромным меховым воротником, с подбитым песцом капюшоном, и выйти из зала, протиснувшись навстречу плотной толпе входящих.
Кантемиров почувствовал себя клоуном. Быть попрошайкой он не привык. Но вот теперь, через несколько минут представление начнётся, и он, как цирковая собачка, будет скакать на задних лапках, выпрашивая подачки.
Пришедшие со скрипом и скрежетом двигали стулья о замёрзший, так и не оттаявший, несмотря на старания мощных тепловых пушек, пол, усаживаясь по рядам пологой кафедры. Многие переговаривались, обсуждая между собой какие-то досужие новости, которые, по всей видимости, для них были интересней, чем само предстоящее мероприятие. Чувствовалась их привычка присутствовать на подобных заседаниях, отбывая номер, для галочки, и этим решать их исход.
Вот и сейчас Кантемирову стала очевидна бессмысленность затеи. Настолько очевидна, что он на секунду вдруг сам поверил в абсурдность предлагаемой им идеи.
У говоривших изо рта шёл пар. Он поднимался к едва светившим вполнакала плафонам дорогих бра, добавлял сюрреализма и нереальности в происходящее. Огромный зал оставался холодным. Разогреть его как следует, не помогали даже четыре мощные газовые тепловые пушки, шумевшие позади аудитории.
Влад подумал, что если бы кому-то пришла в голову мысль сравнить эту картину со старинными киноархивами начала двадцатого века, он мог бы смело найти ужасающее сходство с кадрами из чего-то вроде «Ленин в Октябре» или «Взятие Смольного». Там тоже клубился то ли пар, то ли дым выстрелов, то ли то и другое вместе.
Кантемиров усмехнулся, поймав себя на этой озорной мысли. Да уж, присутствующие были бы весьма удивлены, узнав, что от вида окружающей обстановки ему на ум пришла такая аллегория. Сравнить их с ненавистными этой публике большевиками, собравшимися где-то там, в «далёком семнадцатом» на своё партийное собрание в зале, в котором по причине революции отключено центральное паровое отопление, отчего пар от их дыхания, смешиваясь с табаком от беспардонного курения, плотными белёсыми клубами поднимался к сумрачному потолку зала. Они бы здорово удивились, узнав, с кем их сравнивает тот, кто сейчас будет выпрашивать у них миллиарды. Вряд ли это их позабавило. От такой диковинной аналогии американский истеблишмент пришёл бы в недоумение и денег уж точно не дал бы. И потому Кантемиров сделал над собой неимоверное усилие, чтобы не прыснуть от смеха, душившего его изнутри. Надо же было такое придумать!
На самом деле эта озорная мысль, хотя едва не стоила ему репутации, – не, ну только надо было представить себе, как все эти важные господа и дамы, входя в зал плотной, озабоченной, напряжённой и даже немного испуганной появлением нового «спасителя», жаждущего их денег, толпой, вдруг видят ржущего, давящегося смехом, согнувшегося от животных коликов в три погибели человека, смотрящего на них, как на невесть зачем припёршихся сюда идиотов, а потом вдруг спрятавшего всё это под маску серьёзности и так же бесцеремонно серьёзно начавшего выступление с указкой у голограммы своей презентации под вывеской «Господа, дайте денег!» – была кстати. Она внесла разрядку в его нервное, напряжённое состояние.
Влад был здорово волнован. Так сильно он не волновался, наверное, с тех пор, как закончились события, связанные с давними первыми попытками найти инвесторов для начала своего проекта Экзо Терра и первых шагов строительства придуманного им грандиозного космического исполина – планетарного новообразования Альфа Апроксима. Волнение его было вполне объяснимо: в зал входили не какие-то простые обыватели, а люди, державшие руки на рычагах управления финансами страны, бывшей когда-то самой могущественной, правда, в другом, доапокалипсическом мире, и крупного бизнеса, если это слово было ещё применимо к тому, что от него осталось. Но в любом случае, от их мнения зависело многое в будущем этой страны, всей планеты и в судьбе его проекта.
Кантемиров был искренне убеждён, что его проект и Америка – то, что должно слиться воедино. В своём выступлении он собирался обещать американцам если и не возвращение субтропиков, то хотя бы смягчение нагрянувших на континент лютых арктических морозов.
Вместе с тем Влад прекрасно понимал: он собирается просить у них безо всяких гарантий деньги, много денег, очень много. Но таких, как он прожектёров и раньше пришедшие сегодня повидали не мало. Возможно, кто-то из них будет согласен, что его проект может спасти Америку. Но на его реализацию нужны огромные финансовые ресурсы. А эти люди за последнее время повидали множество всевозможных авантюристов, безумцев, откровенных шарлатанов и просто мошенников, возникавших из ниоткуда, как чёрт из табакерки, каждый день как грибы после дождя. И потому потенциальные инвесторы здорово подустали от этого бесконечного балагана, карусели, круговорота сменяющих друг друга идей одна безумней другой. Поэтому сказать, что идея презентовать Америке свой проект была свежей, – было бы сильным преувеличением.
Но, как и всякий автор и изобретатель, Кантемиров был уверен в неотразимой восхитительности своего проекта, хотя на взгляд подавляющего большинства оппонентов с толстыми кошельками, с кем ему прежде, на протяжении многих лет поисков довелось встречаться, она была абсурдной и неосуществимой.
Кантемирову выпал ещё один шанс привлечь к проекту толстосумов. Однако даже целой куче богачей было далеко до финансовой мощи государства. И Кантемирову было особенно важно, что на конференции присутствовали представители правительства Соединённых Штатов, администрации президента страны и некоторых институтов, от мнения которых зависело, будет ли бюджет США раскошеливаться на этот проект или нет. А уж если в его проект будет инвестировать такое государство, то деньги толстосумов не заставят себя долго ждать.
Несмотря на то, что Влад был сильно взволнован, ему казалось, что время остановилось, что даже тучи за стеклянной стеной несутся мимо уже не так стремительно, а зал заполняется как-то особенно медленно.
Кантемиров испытывал противоречивые чувства. С одной стороны ему не терпелось начать выступление. С другой он чрезвычайно боялся, что его проект не произведёт впечатления, а слова не достигнут сознания и умов собравшихся толстосумов и государственных мужей. И тот единственный шанс, который ему выпал, не увенчается успехом. Влад даже пожалел, что в своё время не брал уроков ораторского мастерства.
Кантемиров сам для себя ясно осознавал, что его предложение это шанс, шанс, если и не вернуть всё к тому состоянию, что было прежде наступившего ледяного ужаса, охватившего Америку, то хотя бы ослабить его бремя. Но он так же прекрасно понимал, что это было очевидно только ему. Люди, до которых он сейчас будет стараться донести свою идею, прежде не раз уже были участниками и донорами многих прожектов, обещавших столь же чудесное спасение. И реальность воплощения наверняка казалась столь же очевидной их авторам, как и для него сейчас осуществимость его фантастического предложения. И вот, все эти прежние идеи канули в небытие вместе с сотнями миллиардов долларов частных инвесторов и американских налогоплательщиков, вместе с огромными средствами, потраченными на них американскими пенсионными фондами, пожертвовавшими деньгами будущих американских пенсионеров на пустые мечты и откровенные афёры. И трудно было, как и тогда, так и сейчас, отличить в этой пелене оторопи перед ледяным кошмаром, опустившимся на благополучный прежде континент также внезапно, как и всё страшное, что случается вдруг, кто это перед вершителями судеб нации – гений или очередной аферист и мошенник, спаситель или просто дурак, который с пеной у рта доказывает, что его предложение сработает, поможет, не подведёт….
Никогда прежде, до последних не лучших времён отчаяния Америка не поддавалась на столькие бесполезные искушения, как теперь, как в последние времена, времена паники и климатического апокалипсиса, который не давал форы и не оставлял ни одной лишней секунды на напрасные раздумья: страна замерзала.
Нет, конечно, она бы не превратилась завтра же в одну сплошную сосульку, но из года в год ситуация становилась сложнее. И нужно было срочно искать выход, не откладывая ни на день, ни на минуту. Поэтому-то те, кто обычно не ведётся ни на какие разводки и афёры, собрались здесь, чтобы послушать очередного болтуна в надежде на нечаянное чудо.
Когда кто-то пребывает в отчаянии, не важно, кто это – человек или нация, бесполезность ранее предпринятых тщетных и лихорадочных попыток спастись вводит в ступор, мешает сколь-нибудь трезвому осмыслению происходящего и восприятию новых идей спасения с набольшей долей объективности и пессимизма. В такой ситуации есть два пути: либо хвататься за любую подвернувшуюся соломинку, либо не реагировать уже ни на что, даже на плывущее мимо бревно, потому что оно может оказаться очередной соломинкой или, ещё хуже, утащить на дно. Поэтому побеждают эмоции, субъективизм, паника. И тот, кто кричит громче и представляет свою идею, свой план спасения ярче, эмоциональнее, тот и будет услышан, тот, вопреки здравому смыслу, и получит шанс.
Америка не привыкла к таким холодам. Америка не привыкла от границы с Канадой до Флориды быть по полгода заваленной снегом и замороженной невиданными никогда морозами. Голова Америки была горяча от лихорадки паники и бесконечной череды провалов ранее предпринятых мер, многие из которых были откровенным надувательством. Чтобы понять, что тебе впаривают туфту, нужно в этот момент иметь трезвый ум и холодную голову. Но для этого надо многократно тренироваться и иметь стойкость к условиям, которые взяли тебя в плен, которые скрутили тебя в бараний рог, уметь терпеть лишения и этим противостоять им. Как, например, русские, которых и в советские, и в постсоветские времена власть имущие кланы обманывали и обирали до нитки, но тем самым закалили их, приучили быть стойкими и мужественными. А у Америки такого опыта постоянных лишений не было, и потому переносить суровые условия изменений климата она не была готова. И теперь, когда лютые холода и снегопады рождали бури негодования и негативных эмоций, десятки, если не сотни аферистов вдоволь пользовались этим.
Да климат изменился неузнаваемо! Америка словно бы вся дружно, разом переехала на когда-то обманом добытую у России Аляску. Хотя теперь там царствовали шестидесятиградусные морозы, очень быстро сделавшие этот штат безжизненной пустыней.
Теперь же там, где прежде были райские субтропики, полгода стояла сорокоградусная стужа. А во Флориде, где традиционной погодой на Новый год прежде считался тёплый дождь, уже давно забыли, что такое пальмы, а к Рождеству побережье Мексиканского залива замерзало теперь не хуже Северного Ледовитого океана.
И потому Америка, которая прежде привыкла оставлять в дураках других, теперь сама не раз уже напарывалась всякий раз на очередного «настоящего» спасителя, который приходил из ниоткуда, каким-то образом раздувал помпу и шумиху вокруг своей идеи, получал доступ к миллиардам долларов государственных и частных инвестиций на спасение Штатов, а потом когда с треском, а когда и тихо, без шума и пыли, непонятно даже когда и куда, исчезал.
Чем была всегда сильна Америка с тех пор, как СССР проиграл в «холодной» войне? Своей непревзойдённой военной мощью, позволявшей как дубиной грозить всему противоборствующему, явно не присоединившемуся к американскому влиянию миру, подрастающему и догоняющему её Китаю, набирающим военную мощь Индии и Пакистану, дряхлой, угасающей в тлетворном бреду коррупции, почти сдохшей, но всё-таки ещё имеющей ядерные боеголовки России. Да, военная мощь позволяла ей без труда приструнивать несогласных и ставить на место непокорных. Для этого даже не всегда надо было расчехлять стволы. Иной раз достаточно было просто намекнуть, что Америка может их расчехлить. Но против того, что произошло с климатом, авианосцы и межконтинентальные баллистические ракеты были бессильны. Климат, сменившийся с субтропиков на резкоконтинентальный и антарктический с помощью ракет «Томагавк» или пресловутых бомбардировщиков-невидимок «Стелс», с помощью ракетных ударов и ковровых бомбардировок победить было нельзя. И Америка получила возмездие за то, во что сама превратила весь мир – во всемирную машину потребления, набивающую несметными доходами карманы её корпораций – откуда не ждала.
Впрочем, учёные всего мира и прежде не один десяток лет предупреждали о возможных последствиях глобального потепления. С этим боролись, вернее, пытались бороться. Но даже сами Соединённые Штаты отказывались тогда присоединиться к Киотскому протоколу, пытавшемуся ограничить выбросы парниковых газов и отсрочить наступление случившегося. Америка считала, что она умнее всех, хотя именно она была номером один в списке виновников теплового загрязнения атмосферы, и номером один в списке жертв изменений климата, но то ли не понимала этого, то ли высокомерно считала, что ограничить выброс «парниковых» газов должны были все, кроме неё. В итоге произошло то, о чём несколько десятилетий трезвонили экологи.
Да! Этого ждали! Но не так скоро! И не в таком серьёзном виде! Многие до последнего сомневались, что всё это на самом деле серьёзно! Сомневались до тех пор, пока не стало слишком поздно! Никто и предположить не мог, что последствия климатических изменений будут сравнимы с наступлением «ядерной» зимы, страх перед которой многие десятилетия останавливал человечество от термоядерной перестрелки в смертельной дуэли, не обещавшей победителей.
Но вот теперь свершилось. И времена, прямо сказать, наступили безрадостные и отчаянные даже для такой богатой и непобедимой страны, как США. Экономика самой богатой страны мира на протяжении многих лет всё больше замерзала, деградировала и умирала, на глазах съёживаясь, как шагреневая кожа.
Вдруг выяснилось, что, оказывается, в понятии «американский образ жизни» кроме духа предпринимательства, впитанного с молоком матери, кроме ловкости и хитрости, умения приспосабливаться, целеустремлённости и настойчивого желания достичь успеха, выгодного «заокеанского» положения, ограждавшего Америку от смертельных катаклизмов прошедшего двадцатого века, в которых она только богатела и жирела в то время, когда другие страны, мировые очаги цивилизации, такие, как Европа, погружались в руины, мрак и хаос войны, а потом долго ещё не могли оправиться от послевоенной разрухи, кроме географии, позволявшей в это время копить несметные богатства вместо разорения, всегда существовал ещё один незримый, но оказавшийся теперь таким важным, необходимым и решающим, компонент – климат!
И вот пришли другие времена! Свершилось то, о чём как-то невнятно предупреждали, но не придавали никогда такого уж чрезвычайного, особого значения учёные: Америка получила климатической дубиной, которую сама и произвела, по собственной харе.
Теперь, когда всё изменилось, американский фермер вдруг узнал, что такое зона рискованного земледелия. И если раньше фермеру компенсировали его вынужденный простой, защищаясь от перепроизводства, то теперь страховые компании загибали неподъёмные тарифы за страхование от потери урожая. Не прошло и десятилетия, как половина страны оказалась в зоне вечной мерзлоты. Погибли один за другим целые виды растений, животных, птиц и рыб. Атлантику покрыли вечные льды и торосы уже не только по широте Канады. В последние несколько лет Гудзон, как и вся пятисоткилометровая линия восточного побережья, не таял, промерзнув за зиму на три-четыре метра. И это спасало Нью-Йорк и все низменные области восточного побережья Штатов ещё от одной напасти последних лет жуткой современности – от наводнений. Впрочем, лёд этот был наполовину рукотворным, поскольку один из проектов противодействия климатическим изменениям, в который правительство США всё-таки вбухало миллиарды долларов, реализовал идею одного сумасшедшего учёного, предложившего намораживать за длинную зиму изо льда защитную дамбу вдоль всей береговой линии континента, препятствующую проникновению на низко расположенные территории побережья страны океанической воды вследствие значительно поднявшегося уровня океана.
Теперь, когда Северную Америку сковали мгла, мрак и ужас ледяного плена, самыми популярными товарами последних лет стали калориферы, тепловые пушки, обогреватели, самые вульгарные и дешёвые печки – буржуйки и толстые одеяла из верблюжьей шерсти.
Американцы, уже несколько веков не знавшие, что такое дрова, теперь покупали их в огромных количествах, поскольку они были самым дешёвым видом топлива. Цены на нефть, газ и даже уголь взлетели до небес. И многие финансовые воротилы теперь кусали себе локти, вспоминая прежние цены на акции энергетических компаний, купив которые с десяток лет назад, теперь можно было продать их вдесятеро, а то и в пятьдесят, и даже сто раз дороже, и обогатиться так, как ни на чём больше в ближайшем обозримом прошлом и будущем.
Но подорожали не только нефть, газ, электроэнергия и уголь. Цены на продовольствие взлетели так, что теперь досыта есть могла лишь небольшая часть американского общества. Что уж говорить о том, что смертность выросла многократно и стала такой, какой некогда была только в беднейших странах мира.
Цены на похоронные услуги тоже сильно подскочили.
Поскольку похоронные конторы не справлялись с заказами, очереди на нормальные, «одиночные», похороны стали многомесячными. Мертвецов теперь хранили в ожидании очереди на похороны в рефрижераторах супермаркетов, упразднившихся вместе с появлением торгового дефицита. Те, кто был победнее, и не мог позволить себе оплачивать рефрижератор, но всё-таки собирался ждать очереди на «нормальные» похороны, с наступлением холодов складывали умерших родственников прямо во дворе у дома, на улице у подъезда или просто в городском сквере, где возникали стихийные штабеля из множества разных трупов. Весной часто случалось так, что не все из них оказывались захоронены: до одних ещё очередь не дошла, а других хоронить было уже некому. И тогда в городские парки невозможно было зайти от жуткой вони, соседи многоквартирных домов с ожесточением выясняли друг у друга, чья это «падаль» у входа всё ещё воняет, а мимо осиротевших за длинную зиму частных домов невозможно было пройти от смрада. И потому городские власти, в конце концов, вместе с наступлением весны и таянием многометровых сугробов, принялись регулярно и без предупреждения, жестоко подавляя иногда возникающее сопротивление, ликвидировать все стихийно возникшие за зиму штабеля трупов, сваливая их бульдозерами во всё большим спросом пользующиеся захоронения в братских могилах, ничем не отличающиеся от скотомогильников. Впрочем, у кого хоронить было не на что, а таких с каждым годом, с каждым месяцем и даже днём становилось всё больше, всё охотнее сдавали своих мертвецов на попечение властей, в эти самые братские могилы. Неимущих и бедняков хоронили здесь штабелями, с биркой на ноге, без гробов, а потом всё чаще даже и без пластиковых мешков – они тоже стали дефицитом. Так американцы не поступали прежде даже во времена великих войн, удостаивая каждого погибшего за Америку солдата почести отдельных, пусть и скромных, похорон. Но теперь времена были другие – апокаллиптические. И то, что прежде казалось дикостью и вымыслом из американских же фильмов-ужасов или фильмов-катастроф, вдруг стало мрачной повседневностью, от которой некуда было бежать.
Да! То, что несколько первых лет постепенно усиливавшегося климатического апокалипсиса казалось временным явлением, завихрением климата и аномальной странностью, вскоре стало обыденностью жизни. И вскоре дети, родившиеся пять-шесть лет назад, уже не помнили иных времён, чем те, когда шесть месяцев из двенадцати Америка пребывала под снегом, скованная морозами.
Вдруг, казалось бы, ни с того, ни с сего появилась мода на толстые шубы из натурального меха, да не такие, чтобы только набросить на плечо дорогой песцовый воротник для красоты поверх тоненького драпа как прежде, а чтобы закутаться в пышные, обширные, тёплые натуральные меха с ног до головы, спасаясь от лютой стужи. Возмущённые голоса защитников разной там пушистой живности и дичи очень быстро замолкли, подавленные куда более громким, мощным и беспощадным трубным зовом долгих, не шуточных холодов, настоящей арктической стужи, перед лицом которой меркло всё.
Теперь настали времена, когда каждую осень до самой весны на Америку опускались ледяные морозы, и вместе со всей Америкой замерзал на полгода однажды остолбеневший от жути своей открывшейся вдруг, после нескольких лет бесполезного ожидания конца аномальных холодов, участи Нью-Йорк.
Теперь дома и здания Северной Америки, не рассчитанные на арктический холод, не снабжённые в большинстве штатов системами центрального отопления по причине их прежней ненадобности, нещадно жгли электричество, выводя из строя системы энергоснабжения и перегружая и без того из последних сил работающие электростанции. Ведь многие из гидроэлектростанций, не рассчитанные на эксплуатацию в условиях зимней стужи, попросту прекратили своё существование. Да и сама гидрографическая карта Америки здорово изменилась. Те реки, что прежде обеспечивали хороший потенциал и дебет воды, теперь обмелели и превратились в едва ли не пересыхающие ручьи. Другие же, напротив, стали полноводны настолько, что пришлось ликвидировать плотины и водохранилища, поскольку водосбросы и обводные каналы не справлялись с пребывающей водой.
Да, в Америке теперь, как прежде на другом континенте, в другой заснеженной стране – России, полгода, с ноября по апрель, была зима, и это было неслыханно!
Впрочем, дела за океаном обстояли не лучше. Европа тоже замерзала. Но страны Старого Света всё же в большинстве своём были более привычны к холодам, чем Америка. Правда, не к таким, какие опустились на них в последние годы. И хотя Кантемиров уже несколько лет как не заглядывал на тот континент, мигрируя, в основном, между Америкой, Африкой и Антарктидой, до него всё же доходили известия из интернета и средств массовой информации и многочисленные слухи о том, что одну студёную половину года Старушка Европа корчится в тисках энергетического дефицита, а другую большая её часть находится под водой из-за обширных наводнений, одолевавших многие страны, но больше всех флагмана Евросоюза – Германию, нанося её экономике раз за разом всё более и более смертельные раны….
-Пора начинать конференцию! – шепнул ему подошедший секретарь, затем прошёл к трибуне и объявил. – Дамы и господа! Встречайте! Изобретатель и основатель проекта низкоорбитального искусственного спутника Земли мистер Кантемиров!
Секретарь сделал жест в его сторону, после которого Влад уже не мог быть в стороне от происходящего и под аплодисменты собравшейся публики, направился к трибуне.
