Глава 1.
Из окна семидесятого этажа небоскрёба замерзающий Нью-Йорк выглядел странно и жутко.
Пейзаж напоминал зловещие острые пики чёрных скал, откуда-то снизу, из мглистой сизой бездны, взметнувшихся вверх, к низкому хмурому небу, словно частокол ножей, и своими остриями вспоровших низкие, быстро несущиеся над ними, мимо огромного на всю стену окна, клубящиеся мрачные тучи.
Да уж, прямо скажем, вид из окна не радовал! Кантемиров давно мечтал увидеть этот город снова. Но теперь вид за окном просто удручал!
Когда-то, теперь уже казалось, очень давно, Влад провёл здесь, в Нью-Йорке несколько чудесных, счастливых дней в компании финансиста Битлера, ещё в эпоху коммунизма эмигрировавшего из канувшего давным-давно в лету СССР, и его сногсшибательной и экстравагантной украинской подружкой Вероники….
Сэр Битлер сумел тогда, теперь уже с полвека назад благополучно осесть в Лондоне, благо его образование и связи позволили ему это сделать, и даже весьма недурно там устроиться, женившись на дочке финансового магната. Немногим из эмигрантов удавалось такое. Наверное, единицам. Во всяком случае, Влад не знал больше ни одного такого же удачливого случая. Впрочем, у Битлера там тоже было не всё гладко, далеко не всё. И иначе, как счастливым стечением обстоятельств его удачу назвать было невозможно.
Да, но Вероника! Ах, Вероника, она действительно была обворожительна, экстравагантна, умела и настолько прелестна, что Влад не мог забыть её ещё очень долго. При воспоминании о ней у Влада до сих пор почему-то сжималось сердце. Почему? Он часто задавал себе вопрос: что же такого было в этой провинциальной украинской девчонке, что до сих пор заставляло трепетать его сердце, хотя прошло уже так много лет с тех пор, как они расстались. И, насколько он знает, Вероника свела с ума не только его. Тот же Битлер пал к ногам её обаяния и красоты, пожертвовав своим положением…. Кстати, интересно, чем у него там вся эта интрижка, это приключение под общим названием «Вероника» закончилось.
Кантемиров был посвящён в историю того, как Вероника при помощи самолёта, чемодана и Битлера попала в Англию. Правда, в эту историю поверить было трудно, но, учитывая экстравагантность Вероники и безумную влюблённость в неё сэра Битлера, Влад заставлял себя в неё поверить. Хотя…. Пролететь в багажном отделении самолёта, упакованной в чемодан. Всё-таки данное обстоятельство было явным преувеличением. Да и зачем нужны были такие сложности? Неужели «сэр Битлер» не мог придумать что-нибудь получше и покомфортнее для своей возлюбленной, чем везти её несколько часов в чемодане надо всей Европой. Нет, история была явно выдумана и приукрашена. Только вот для чего? Наверное, чтобы произвести впечатление на слушателей, в том числе и на него, на Кантемирова. Даа-а-а!..
Воспоминания вдруг мощным вихрем увлекли его куда-то далеко, в дальние дали минувшего, смешав былое с грёзами о прошедшем. Было ли это вообще на самом деле, или ему те чудесные денёчки только приснились?! Но в любом случае, было здорово и прикольно, как теперь говорят….
Да, Влад давно мечтал снова побывать здесь, в Нью-Йорке, будто бы то счастливое время и те люди, что тогда были рядом, всё ещё ждали его здесь. Немигающим взглядом он смотрел сквозь толстое стекло прозрачной стены, всё ещё пребывая в тёплых, солнечных воспоминаниях внутри себя. Но картина за стеклянными стенами огромного зала так контрастировала с ними, что просто пугала его своей безысходностью.
Если бы небоскрёб стоял в каком-нибудь Салехарде или Норильске, он нисколько бы не удивился тому, что видел за стеклом. Но в Нью-Йорке эта картина казалась больше нелепой фантазией или страшным сном.
Вместе с тем Влад понимал, что это не сон, не фантазия, это суровая реальность, и каждый раз больно осознавая это, он понимал, что другого шанса к переменам не будет. Если его не услышат, то всё так и останется. А если так всё и останется, то…. Влад знал, что тогда будет, и то, что он видел за окном, то что он знал, то, что это был, скорее всего, первый и последний шанс быть услышанным, придавало ему решимости действовать. Отступать было некуда….
В огромный зал с двумя стеклянными стенами-окнами, с аудиторией из мягких кресел и рядами узких столиков с настольными лампами стали входить люди. Сделалось шумно и суетно.
Сладкие грёзы воспоминаний Кантемирова сами собой улетучились, испарились, полностью уступив место хмурой реальности. Через несколько минут ему предстояло начать своё выступление. Он надеялся, что сможет убедить собравшихся здесь людей, но больше всего тех, кто их послал сюда, даже не в реальности своего проекта, а в том, что этот проект поможет Америке.
В нескольких местах в рядах между аудиториями на штативах стояли телекамеры. Рядом возились, налаживая аппаратуру, операторы. Конференция должна была транслироваться в интернет. В последнее время он совершенно заменил телевидение, и некоторые события, такие как эта конференция, освещались только в глобальной компьютерной сети. Это было удобно и…. Конференцию эту можно было посмотреть не только в прямом эфире в тот момент, когда она происходила, но и потом, когда только заблагорассудится, и столько раз, сколько захочется. И, самое главное, за её просмотр надо было заплатить. Этим обстоятельством сразу отсекалась посторонняя публика, и только те, кто был по-настоящему заинтересован, могли позволить себе найти средства и время на просмотр этого события, купив себе пароль для просмотра, который стоил не дёшево. Деньги всегда были квинтэссенцией Америки. Здесь делали деньги на всём, на горе и на радости, на печали и веселье, на восторге и грусти. Нигде и никогда не умели так делать деньги на человеческих эмоциях, на человеческой жизни, как здесь.
Да, Влад поездил по свету. Но только здесь, в Соединённых штатах, у него возникало ощущение того, что каждая прожитая минута, какой бы она ни была, хорошей или плохой, кристаллизуется в доллар, который падает в чей-то карман, при этом из чьего-то кармана выпадая. Здесь нельзя было стоять не месте, потому что, остановившись, ты рискуешь быть обглоданным до костей.
Когда-то в детстве, на море, Влад случайно поймал краба. Он ухватил его за большой палец, когда Влад с трубкой и маской нырял за ракушками и не заметил притаившегося членистоногого среди поросших колышущимися водорослями валунов на морском дне. Краб ухватил его клешнёй так сильно, что в глазах потемнело от пронзительной боли. Казалось, что вот-вот ножницы клешни отхватят фалангу пальца. Тогда Кантемиров, превозмогая боль и желание отключиться, а значит, утонуть, едва добрался до берега. Но и там он не мог заставить краба отцепиться. Тот впился в палец мёртвой хваткой.
Влад хорошо помнил, как брызгали от невыносимой, тягучей боли слёзы из его глаз. Казалось, что ему без наркоза решили отпилить палец и планомерно это делали.
Местные мальчишки давали ему всяческие советы, как поступить, чтобы краб отпустил его палец. Он делал и то, и другое, но ничто не помогало. Одни советовали опустить руку в воду. Тогда, мол, краб увидит, что он в безопасности, и отпустит жертву. Влад полоскал руку и просто держал её в морской воде, но это не помогало. Другие, напротив, советовали держать его на воздухе, и тогда краб отпустит. Но палец уже посинел, из-под клешней шла кровь, а краб и не думал ослаблять хватку. Напротив, от дикой боли казалось, что он сжимает клешню ещё сильнее. И только когда кто-то схватил его руку, без объяснений положил её на большой булыжник, а вторым голышом ударил сверху краба так, что у того затрещал панцирь, клешня разжалась.
Вот так огромное членистоногое и стало добычей маленького Влада Кантемирова. Едва не лишившись пальца, он в первый и в последний раз в своём детстве поймал настоящего краба.
По такому случаю трофей требовалось сохранить. Влад много раз видел среди сувениров, продаваемых местными умельцами, чучела крабов на подставках из дерева. И теперь из своего трофея он хотел изготовить такого же. Тем более, что был повод увековечить противника, поверженного в схватке за его палец, дабы можно было не раз и не два похвастаться дома перед друзьями, рассказывая о таком замечательном событии, да при этом ещё для пущей убедительности предъявить неоспоримый аргумент – чучело врага.
Местные ребята подсказали ему положить краба в муравейник.
Так Вад и поступил. А наутро обнаружив, что от ещё живого вечером членистоногого остался один пустой панцирь, был сильно озадачен и удивлён кровожадности и прожорливости казалось бы безобидных насекомых. Муравьи съели краба живьём, откусывая своими челюстями каждый по мизерному кусочку его мяса и унося его в муравейник. Они аккуратно обглодали всё, что только можно было откусить, оставив Владу пустой и лёгкий корпус членистоногого, выглядевший со стороны точь-в-точь как живой краб. Точно также выглядели крабы и у продавцов морских сувенирных поделок. Только те были ещё лаком покрыты….
Поэтому Влад прекрасно понимал, что значит остановиться здесь, в Америке, тем более в Нью-Йорке, посреди этой муравьиной кучи людей, заражённых, заряженных с детства «американской мечтой». И он не хотел быть таким крабом.
Да, хотя Нью-Йорк сильно изменился за прошедшие годы, где-то там, в снежном буране всё ещё бегали те люди муравьи, которые запросто обглодали бы любого остановившегося и зазевавшегося. Америка всегда была страной, где каждый сам за себя и не прочь сделать на тебе деньги, если ты ему это позволишь.
Свободных мест в зале уж почти не было, но Влад не спешил отойти от окна и сесть за столом среди организаторов встречи. Когда наступит время – ему дадут знать. Это не его забота следить за началом конференции.
Он всё ещё продолжал смотреть в окно пытаясь вновь извлечь из глубин памяти те светлые дни воспоминаний. Но это не получалось. Хмурые, тяжёлые, косматые тучи, кувыркаясь и вонзаясь в небо метастазами длинных тёмно-серых лохмотьев, быстро проносились мимо окна, засыпая глубокие мрачные расщелины улиц, потерявшиеся где-то внизу, в мглистой завесе сплошного снежного заряда, бесконечным потоком осадков. Они неслись лишь немногим выше этажа, с которого Влад смотрел на неприветливую сюрреалистичную, непривычную для глаза картину за окном, словно обозначив собой потолок неба, за которым ничего нет.
В его воспоминаниях Нью-Йорк был другим: ярким, пышущим жизнью, залитым сплошь светом неона освещения заведений и рекламы, завешанным огромными экранами многочисленных табло, шумным и весёлым. Теперь же за окном, внизу, в мглистой бездне, куда бесконечно сыпался снег, не было видно ни огонька. И образы воспоминаний никак больше не удавалось извлечь из глубин памяти. Их можно было теперь только описать словами. Но это было напрасно и не давало ничего, кроме пустых слов, проносившихся в голове.
В зале зажгли верхний свет, и это означало, что конференция вот-вот начнётся. Электричество стало так дорого, что его экономили даже на таких респектабельных мероприятиях.
Впрочем, с тех пор, как Америка стала замерзать, подорожало не только электричество. Наверное, именно это убило наружную рекламу, прежде залившую Нью-Йорк ночи напролёт разноцветными огнями неоновых вывесок, галогеновых подсветок, экранами табло. Впрочем, не только это.
Продукты питания, сигареты, соль и даже спички вдруг, с приходом повторяющихся из года в год холодов, оказались таким востребованным товаром, – до того граждане Северной Америки и слыхом никогда не слыхивали, что существует такое явление, понятие и слово, как товарный дефицит, – что реклама стала попросту разорительна, напрасна и не нужна. Продукты сметались с полок, стоило им лишь появиться. Повсюду возникали мелкие спекулянты, быстро вычищавшие любые выбросы сколь-нибудь дешёвых товаров, и толкающие их из-под полы затем втридорога. Вслед за рекламой приказали долго жить и огромные гипермаркеты и мегамоллы, поскольку их огромные площади в условиях тотального дефицита стали просто разорительны и совершенно не нужны. Теперь бизнес можно было делать без огромного торгового зала, прямо со склада. Всё равно продукты и товары первой необходимости теперь сметались, едва появившись.
Это было неслыханно! Если бы американских граждан с помощью какой-нибудь машины времени забросили на полстолетия назад, да ещё и в ту страну, которая горделиво называлась тогда Советский Союз, они бы с удивлением обнаружили, что, оказывается, зараза коммунизма вместе с лютой стужей, сковывавшей своими ледяными клещами всё, от мыслей до желания жить, пробралась и в их страну и заразила их жизнь, их реальность, их экономику тем, чем «русские», коими американцы считали всех жителей канувшего в лету СССР, переболели, как детской болезнью давным-давно. Американский капитализм теперь, с наступлением арктических холодов визгливо буксовал и разваливался на части. Замороженный внезапной лютой стужей этой страшной напасти, он не имел к ней противоядия.
Поначалу, первые несколько лет, и вовсе считали, что изменения климата носят временный характер, и всё вернётся на круги своя. Когда же осознание необратимости изменений в климате, наконец, пришло в умы американцев, было уже поздно.
В новой студёной реальности многие вещи и целые отрасли промышленности, прежде пышно расцветавшие под щедрым американским солнцем, вдруг вымерли как динозавры.
Скончалась реклама. Рекламировать продовольствие, ставшее дефицитом, было бессмысленно, его и без того не было в свободной продаже. Рекламировать же фетишизм индустрии «лакшери», драгоценности, разорительные по своей цене при ничтожной или обыкновенной в условиях новой, суровой реальности полезности вещи, вроде украшенных бриллиантами, в золотых корпусах мобильных телефонов, дорогих часов, отделанных стразами Сваровски стульев или кресел из красного дерева и слоновой кости, яхт, на которых теперь попросту негде было даже не то, что плавать, но даже и причаливать, небольших самолётов для личных полётов, вертолётов и машин с бесшабашно мощными двигателями, рассчитанных на головокружительные по своей стремительности поездки по сверхровным, как поверхность зеркала, хайвэям, стало бессмысленно. Хайвэи и аэродромы были засыпаны непролазными сугробами нескончаемого снега на протяжении полугода. В остальные же шесть месяцев аэропорты и автомагистрали представляли из себя жалкое зрелище. Американский асфальт от постоянных непривычных для его состава суточных и сезонных перепадов температуры, доходивших порой до пятидесяти градусов, свойственных пришедшему в Америку резкоконтинентальному, а немного севернее и арктическому климату, трескался, выкрашивался, образуя огромные, как воронки после бомбёжки или артобстрела, ямы прямо на проезжей части, что делало невозможным использование авиации и опасным езду по дорогам на скорости свыше пятидесяти километров в час. Хотя, «русские», Влад-то это знал не понаслышке, по таким дорогам ещё полвека назад приноровились ездить под две сотни километров в час. Наверное, их опыт мог бы пригодиться американцам, оказавшимся теперь в связи с нагрянувшими суровыми климатическими изменениями в трудной дорожной ситуации, поскольку ремонтировать асфальт сплошной лентой, как раньше, стало теперь разорительно дорого по причине необходимости делать это часто, резко упавшего дорожного трафика, который не позволял окупать эксплуатацию дорог в столь суровых условиях, катастрофически снизившегося числа желающих кататься на бензине, стоящем теперь как хорошее шампанское, а позаимствованный у тех же «русских» «ямочный» ремонт дорожного полотна был мерой временной, порочной и вульгарной, от которой дороги разбивало ещё сильнее.
Впрочем, «русские» делиться своим опытом скоростной езды по разбитым напрочь шоссе вовсе не спешили. У них были теперь другие заботы. Климатические изменения затронули и Россию, которой всё же к напастям было не привыкать. И в последнее время лучшим средством передвижения в Америке стал считаться либо велосипед летом, либо снегоход зимой.
Умер туризм, потому что добираться из Европы в Америку, из Америки в Азию стало значительно труднее. Климатические изменения выкосили привычные транспортные потоки. Многие места в мире, и это коснулось не только Америки, изменились до неузнаваемости. Там, где вчера были пляжи, влажный мягкий климат и светило ласковое солнце, сегодня стояли лютые морозы или, напротив, испепеляющая шестидесятиградусная жара, плавящая всё, начиная от людских мозгов, отказывающихся думать в таких условиях.
Никто теперь не считал, но судя по всему, по тому, что происходило везде и повсюду, рядом, население планеты стремительно нищало и вымирало. Во всём мире главным негласным лозунгом теперь стало стремление выжить в изменившихся условиях любой ценой. И жизнь стремительно взвинчивала цену на право жить. Потребление излишних удовольствий, к коим можно было отнести и туризм, съёжилось до неузнаваемости. Основная масса человечества вдруг оказалась на грани выживания, и теперь судорожно цеплялась за жизнь. Никто не мог сказать, как долго ещё терпеть эту напасть. Большинству хотелось бы верить, что это скоро прекратиться. И первое время власти всех стран мира с большим старанием культивировали надежду на возвращение прежних времён. Это продолжалось до тех пор, пока деструктивные изменения в экономике, как кости сквозь истлевшую кожу сдохшего животного, не вылезли наружу, обозначив собой наступление всемирного климатического апокапсиса.
Реклама и туризм умерли не одни. Вся мировая торговля стала буксовать. Привычные пути судоходства в одних местах заторосили бесчисленные скопления айсбергов, в других же, напротив, разогретый до сорока градусов Цельсия океан рождал такие свирепые ураганы и тайфуны, по сравнению с которыми прежние можно было теперь смело записывать в разряд лёгкого бриза. Обнищавшее население, лишённое работы, сократило свои траты, направив все оставшиеся ещё в его распоряжении финансовые ресурсы на стремительно дорожающее продовольствие. Впрочем, его даже не смотря на гиперинфляцию всё равно не хватало, одни пахотные земли превратились в вечную мерзлоту, другие же стали раскалённой безжизненной и безводной пустыней.
Нужно ли было удивляться тому, что производство всего, что прежде производилось в изобилии, теперь сворачивалось? Дорогие машины теперь не пользовались спросом, а «дешёвые» стали так дороги из-за взлетевших до небес цен на руду, кокс, газ, нефть.
Всё мировое товарное производство охватил коллапс….
