Девушка прервала рассказ, и я заметил, что мы идём с ней между оград могил. Вокруг высились памятники. Все они были разной масти. Одни из дешёвого листового железа, увенчанные красными звёздами, другие, другие в виде простых гранитных плит, третьи и вовсе замысловатой формы, очень старые, ещё начала этого, а, может быть, конца прошлого, девятнадцатого века, или и того старше. Были тут и кресты над могилами, и лопасти вертолётного винта над захоронениями лётчиков, погибших на Афганской войне, выпускников местной вертолётной школы, когда-то пачками выпускавшей летунов. Кое-где встречались пустые могильные холмики, памятники с которых либо стащили, либо вовсе и не ставили.
На некоторых монументах над могилами, сделанными из отполированного мрамора, были изображены особым способом лица умерших, и, как давно ещё я заметил, в сырую погоду из глаз портретов струились слёзы, мрамор под ними промокал и становился темнее, что придавало действу жуткую реальстичность. Может быть, это было просто совпадение. Иногда влажные тёмные пятна проступали на лбу или других местах изображения, впечатанного в камень, как татуировка, но у многих таких памятиков и не раз видел я тёмные струйки слёз, проступившие в камне, текущие прямо из гла. Они прорезали лицо, изображённое на портрете тёмными ниспадающими полосами, образовывались внутри тела монумента, и их невозможно было поправить, пока мрамор не просыхал от жары.
Были тут и вовсе старинные памятнки: резные плиты, витиеватые колонны и огромные кресты белого мрамора, со скульптурами порхающих ангелов. Они были настолько стары и неухожены, что сильно и глубоко потрескались, покрылись зелёной плесенью, а кое-где из расселин пробивался и рос мох. Под этими замшелыми погостами, всеми забытые и заброшенные лежали, покоились тела купцов и знатных дворян, похороненные здесь, начиная с времён основания города. Тот неухоженный вид, в котором они пребывали, свидетельтвовал, что их родственники давно уже не живут в городе, и отпугивал от них людей, делал их непривлекательным зрелищем, хотя, если бы кто-нибудь взялся отреставрировать их, то они, несомненно, составили бы красу и гордость, историческую достопримечательность маленького города.
Меня всегда удивлял и возмущал тот порядок, а, точнее, беспорядок, в которм пребывали здесь покойники. Могилы теснились одна к другой, почти не оставляя между своими оградами свободного пространства. Когда-то это кладбище было посвободнее, но теперь рядом с купцами и горожанами, похороненными ещё в прошлом веке, усмотрев некую выгоду, кладбищенские власти нашли возможным втиснуть могилы тех, кто умер сравнительно недавно, двадцать, десять, пять лет назад. И теперь здесь была неимоверная теснота. Рядом с захоронением целого купечесского семейства или дворянской династии теперь можно было видеть красную звезду или обломок винта вертолёта над дешёвеньким, листового железа монументиком, над могилой какого-нибудь парня, погибшего полтора десятилетия назад в Афганистане. И множество-множество могил советских мещан, теснившихся одна к другой в каком-то хаотическом беспорядке и, казалось, выживающих друг друга с кладбища.
-Вот здесь всё и произошло в ту ночь, тринадцатого мая, – Вероника показала в сторону могилы, расположенной на перекрёстке аллей.
Видимо, родственники каким-то образом договорились с администрацией кладбища и, урвав от крошечного пятачка перепутья клочок земли в несколько квадратных метров, похоронили останки своего несчастного чада.
Мы подошли ближе, и я увидел, что могила ничем особым не отличается от своих сверстниц, что возникли в конце двадцатого века. Тот же мраморный монумент, предмет вожделения родственников любого погребённого, признак престижа и благосостояния семьи и острейший дефицит, за который многие готовы отдать любые, самые сумасшедшие деньги, лишь бы водрузить его над могилой своего сородича. На таких вот монументах угрюмые и насупленные дяденьки из похоронного бюро не первый десяток лет наживали себе баснословные состояния, не шедшие ни в какое сравнение с их мизерным заработком.
Могила имела красивый вид, но некоторые детали говорили, что здесь появляются не часто и не очень-то внимательно ухаживают. Жёлтый песочек вокруг холма был прибит дождями и порос травой, на мраморной подставке памятника стояла дешёвая стеклянная ваза с грязной водой, замусоренной насекомыми и листьями, почерневшая от долгого стояния. В вазе стояли засохшие, облетевшие цветы из букета, превратившегося теперь в веник, а рядом стопочка из-под водки, оставшаяся здесь, видимо, ещё с пасхи.
С полированной плиты монумента на меня смотрело грустное лицо с открытым лбом. Черты его были мягки, почти инфантильны, и если бы не даты жизни, стоящие ниже, под фамилией и инициалами погребённого, то я бы никогда ему не дал и пятнадати. Причёсанный набок чуб, большие грустные глаза…
«Агафонов Афанасий Викторович», 9 августа 1977 года – 13 мая 1997 года. Трагически погиб», – значилось на мраморе портрета. А ниже была лавровая ветка и надпись: «Вечно помним тебя, дорогой сынок».
-Не очень-то следят за могилой его вечно помнящие родители, – сказал я своей спутнице. – А ты давно здесь не была?
-Ни разу после тринадцатого мая. Эти цветы, – она показала на высохший букет в вазе, – принесла я в тот день. Они до сих пор стоят. Странно, но такое впечатление, будто его родители умерли или куда-то запропастились. С тех пор здесь никого не было. Очень, очень странно.
-А могила, в общем-то, как могила, ничего особенного, – попытался я отвлечь девушку от её мыслей и вернуть к рассказу. – Ну, а чего же ты испугалась тогда?
-Когда тогла? – она посмотрела на меня, ничего не понимая. – Ах, да. Тогда…. Передо мной стоял Афанасий. Он был цел и невредим. Я действительно испугалась. На столе, как лежал, так и остался лежать его полутруп с обрубленными культями ног, а он стоял передо мной. Правда, я заметила, что он светится как лунный свет. От него исходило какое-то слабое странное сияние. Афоня подошёл ко мне, взял за руку и улыбнулся. Я заглянула в его глаза и чуть не упала от ужаса. В них была бездонная пустота. Весь он был такой бледный, меловой, словно вырезанный из бумаги. Рука его была холодна, как лёд. Весь вид его внушал мне ужас, и всем своим существом я ощутила дыхание того потустороннего, откуда он явился.
Он ничего не говорил и только улыбался мне бескровным ртом. Но в голове у меня прозвучало: «Идём!» Это были звуки его голоса, те, которые я слышала, сидя у могилы, на лавочке. Мы пошли, миновали коридоры больницы, никем не замеченные, и спустились к выходу.
За стеклянныи дверями была ночь. Но вот одна из них сама собой открылась, едва лишь Афоня протянул в её сторону свою руку, и вдруг яркий свет ударил мне в глаза. Это был выход в какой-то другой мир. За стеклом вестибюля, словно нарисованная на нём, по-прежнему чернела темнота ночи, а из открывшейся двери бил свет. Однако лучи его не пересекали порога здания, и чёткой резкой полосой проходили по нему.
-Что это? – спросила я у Афони.
-Это? – послышалось в моей голове. – Это моя мечта, это мой мир. Идём же, и не бойся.
Он был по-прежнему плоский и бумажный, белый, как кусок мела, совершенно словно голый, но едва мы переступили порог здания, как плоть его обрела краски, материальность и будто бы облачилась в одежду. Он стал живым человеком. Таким же, как ты, или я сейчас. Зато моё тело претерпело обратные изменения. Теперь я сделалась такой же, каким он был в больнице.
Мы оказались среди огромного скопления людей. Их были тысячи, десятки тысяч. Вокруг стоял сумасшедший гвалт. Люди кричали, махали руками, прыгали вверх. Взоры всех были обращены куда-то вперёд, в одну точку. Всё это напомнило мне огромный муравейник, потревоженный чьим-то неосторожным появлением. Оглянувшись, я поняла, то это огромный стадион, забитый до отказа людьми. Всюду, куда ни глянь, было море людских голов и рук, поднятых вверх и махающих кому-то в приветствии. Неслись вопли ликования и восторга, стоял невообразимый шум, от которого можно было оглохнуть.
И вдруг среди всего этого волнения раздались какие-то знакомые звуки. И только тогда я увидела далеко внизу, на футбольном поле, заполненном людьми, сцену, окружённую со всех сторон бушующей, ликующей толпой, омывающей её края, как волны морской берег.
Вновь прокатилась волна восторга, а потом из этого шума и нестерпимого гвалта, как бумажный кораблик из воды, вынырнула знакомая мелодия. Я узнала песню. Это была битловская композиция “I wanna hold your hand”. Каково же было моё удивление и радость, когда я увидела, что на сцене играют сами «битлы». Этому невозможно было поверить!
Афоня, уже забыв обо мне, предался восторгу толпы, громко крича и подпевая с остальными, словно обезумевшими людьми, которые были вокруг. Время от времени он, правда, смотрел на меня, не понимая, почему я не радуюсь, не подпрыгиваю в такт ритму композиции вместе с остальными, вместе с ним, почему я не разделяю его восторга.
Это было действительно удивительно! Я ожидала всего, чего угодно, но только не такого. Я попала на выступление моей любимой группы, по которой я просто сходила с ума. И всё это благодаря тому, что Афоня любил меня и хотел, чтобы я была с ним рядом здесь, в том месте, о котором он так много грезил, и за пребывание в котором готов был заплатить любую цену, в том числе, и отдать свою жизнь…. Что он в итоге и сделал.
-Оставайся здесь, со мной! С нами! Смотри, сколько нас! – кричал он мне сквозь рёв толпы и звуки музыки. – Мы будем всегда вместе! Одно твоё слово, и нас уже ничто не разлучит! Ни друг с другом, ни с нашими кумирами! Решайся!
Я прокричала ему на ухо, интересуясь, смогу ли я вернуться домой. И он ответил, что, если останусь здесь, вместе с ним, то уже икогда не сделаю этого. Тогда я спросила, что подумают мои родители и родственники.
-Если ты решишься прямо сейчас и останешься здесь, со мной, то твой труп найдут завтра утром на кладбище, у моей могилы. Несчастный случай или убийство – не важно! Тебя это уже не будет волновать: с жизнью в том, другом мире, ты простишься навсегда, но зато обретёшь радость встречи и соединения со мной, здесь, навечно! Я тоже расстался с ней из-за своей страсти! Ты же знаешь, какова была моя страсть! Теперь я обрёл то, о чём мечтал! Мне посчастливилось, что мои мольбы были услышаны! И я, не задумываясь, заплатил цену, которую с меня потребовали.
-Что же ты приобрёл?
-Я навсегда получил место на всех концертах «Битлз», которые когда-либо были на земле. Взамен же я отдал свою душу. Соглашайся, останься со мною, здесь! – прокричал он мне.
-И ты согласилась? – испугался я.
-Если бы я согласилась, – ответила девушка, – то сейчас не была бы здесь, с тобой рядом. Я бы существовала где-то в вечности, где-то на тех нескольких островках времени, на которых помещаются концерты «битлов». И они перемещались бы передо мной друг за другом в бесконеном хороводе. Именно этот хоровод, без смысла и без цели, без конца и края, и испугал меня. Мне хотелось жить, а не присутствовать! Я бы просто устала, но не смогла бы даже умереть от усталости, потому что навсегда была бы привязана к этим нескольким эпизодам вечности. Со временем это должно было превратиться в настоящую адскую пытку, которая никогда не закончилась бы. Ты понимаешь? Мне искренне жаль Афоню! По-моему, он заплатил слишком дорого за столь ничтожную покупку, которая рано или поздно, на миллионный раз или на миллион первый, сделается его вечным палачом! Но я его понимаю. Он поступил как дикарь из какого-нибудь африканского племени тумбу-юмбу, который за пустую консервную банку отдаёт белому пришельцу слиток золота, потому что золота у него пока много, а такой вот банки нет! Он поступил слишком легкомысленно. Продать душу,… то единственное, что поистинне ценно, что единственно вечное есть у человека. Мне жаль его…
-Ну, а ты?! Как?… Чем всё-таки завершилось твоё приключение?! – от волнения я стал запинаться, сбиваться с мыслей. Рассказ у могилы уже не походил на инсценировку, и я разволновался до предела.
-Тем, что Афоня отпустил меня обратно, с условием, что, через три месяца, я, подумав, дам ему ответ. Срок наступит тринадцатого августа…. А что было дальше? После этого я снова оказалась на кладбище, с тем типом в котелке. Он был весьма раздасадован задержкой и проговорился, что Афоня пострадает за то, что я отказалась, поскольку он уверял, что я должна, не раздумывая к нему присоединиться, иначе бы ничего этого не было. Но на меня это не подейтствовало, как ни странно. Потом то же самое такси отвезло меня домой. А этот тип в шляпе сказал, что наш с ним договор при любом исходе остаётся в силе, поскольку он выполнил своё условие. По-моему, я поступила ещё глупее, чем Афоня! Тот хоть приобрёл в вечное пользование несколько клочков времени, приобретение сомнительное…. Но я?… Я поступила, действительно, как последняя дура! Я выразила возмущение этому господину и, поразмыслив, он согласился, что заломил слишком высокю цену, но назад взять уже не может ничего, потому, что я дала уже слово, а слово, оказывается, в том, потустороннем мире, самая твёрдая валюта, которую ничем не перебьёшь! Для него моё слово было лушее скрепление нашего договора! Всё будет так, как мы в нашем договоре с ним решили первоначально. Правда, там было условие, которое я придумала при заключении сделки, и он предложил мне, как моё законное право, воспользоватся этим условием, коль оно присутствовало при заключении договора. Да, это в самом деле, была счастливая поблажка, которую я предусмотрела. Но она требует игры ва-банк! В случае выигрыша, я получаю назад своё слово. Это и было моим условием, которое я поставила ему перед всем, что произошло….
Вероника развернулась и пошла прочь от могилы. Я, опомнившись, последовал за ней. Путь наш пролегал мимо белокаменной кладбищенской церквушки, из которой уже выходили последние верующие, ещё пребывавшие в ней, в основном согбенные, скрюченные городские бабульки, которых годы высушили и пригнули к земле. На пороге стоял батюшка и провожал нескольких последних посетительниц напутственным словом. Те, видно, были откуда-то издалека, потому что держали в руках платяные узлы с чем-то, по-видимому, с харчами.
Вероника остановилась недалеко от лестничного подъема перед входом в кладбищенский храм. Она, словно хищница, увидевшая жертву, некоторое время наблюдала за разговаривавшими, а когда я догнал её и подошёл, оказавшись рядом, обернулась ко мне вдруг, резко, и сказала:
-Знаешь, какое условие поставила я этому, в котелке? Я потребовала, чтобы он оставил за мной право отступить, если я буду не согласна завершить сделку, дать мне хотя бы мизерный шаг назад. И он дал мне этот шаг….
Она замолчала и опустила глаза в землю, но потом тут же, снова подняла их на меня и едва ли не бросилась ко мне, и я услышал от неё совсем неожиданное:
-Мы должны немедленно обвенчаться с тобой, и, если этот тип в шляпе не успеет воспрепятствовать этому, то я спасена! Это и есть моя игра ва-банк! Я прошу тебя – сделай это!
Слова её повергли меня в оторопь и изумление и шокировали окончательно. Это был верх её экстравагантности за сегодня! Я уже устал удивляться сюрпризам, но это…. Это уже ни в какие ворота не лезло!
-Что я должен сделать?! – переспросил я, не в силах понять толком, что, собственно говоря, происходит.
-Ты должен немедленно обвенчаться со мной! – она схватила меня за руки, будто пытаясь вразумить и одновременно подчинить себе мою волю. Я просто обалдел от удивления. – Тогда моя душа будет спасена. Слышишь?! Ты же обещал сделать что-нибудь безумное ради моего спасения! – она бросилась ко мне в каком-то истерическом порыве, то ли желая прильнуть ко мне, то ли разрыдаться у меня на груди.
Эта цена привлекла внимание стоявших на летнице у входа в храм. Старушки обернулись к нам и с любопытством и упрёком наблюдали за разыгрывающейся на их глазах драмой, качая своими головами в цветастых платочках. «Что за молодёжь пошла?» – услышал я вечный, риторический вопрос старых. Слыша его, я всегда хотел спросить того, кто говорил, что он делал в своей молодости.
Я остановил Веронику, схватив её за руки. Она сверкнула на меня своими глазами. От сверлящих взглядов старушек и сердито нахмуренных бровей батюшки я чувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке.
-Остановись! Успокойся! – повторял Веронике, которая не слышала ничего в своей истерике, я, краем глаза наблюдая за стоящимим у церквушки.
-Что же это под храмом божьим делается? – донеслось с той стороны. – Срам-то какой! Грех! Не приведи Господь!
-Успокойся! – снова попросил я девушку тише, стараясь её удержать, но теперь она рвалась из моих рук, не соображая, вообще, что делает.
-Я выполню твою просьбу! Я согласен! – крикнул я ей, и почувствовал, как сопротивление её ослабело. Вероника начала приходить в себя. – Я согласен, – повторил я ещё раз, – но вот согласится ли нас венчать поп? Уже поздно, да и, вообще, мало ли что….
-Дай ему денег, не жалей, дай ему больше денег, я знаю, что у тебя очень много денег! Дай ему больше! И он сию же минуту обвенчает нас! Слышишь?! Дай ему денег! Он меня уже услышал и летит сюда! Я боюсь, то он будет здесь раньше, чем ты начнёшь шевелиться!
Вероника была возбуждена.
-Слышу, слышу! Только успокойся! Ради бога!
Я отпустил её руки и не без смущения направился вверх по лестнице, к стоящему там попу. Старушки тотчас же отвернулись, будто и не смотрели в нашу сторону. Когда я подошёл, то они снова внимательно слушали батюшку.
-Батюшка, можно к вам обратиться с просьбой? – спросил я у попа, то и дело оборачиваясь на Веронику, стоявшую под лестницей и мимикой словно помогавшую мне действовать.
Тот на минуту замолал, посмотрев на меня долгим и строгим взглядом, а потом произнёс, выразительно шевеля своими пухлыми губами, выделяющимися из чёрной , космпатой бороды:
-Отрок! Уважай старших! Если видишь, что говорят старшие, то помолчи, подожди в сторонке.
Старушки зыркнули на меня одна за другой, прикидывая, наверное, не опасно ли что-нибудь добавить и от себя. Я отошёл на другую сторону, на край широкой площадки перед входом в церковь, ближе к стене здания. Вероника поднялась ко мне.
-Если мы сейчас не успеем, то всё, мне хана! – произнесла она мне на ухо.
-Но почему ты решила, что мы сейчас можем опоздать? – не понял я. Честно говоря, то, что происходило, воспринималось мной с трудом, как какой-то тяжёлый сон.
-Да потому, что он может явиться в любую минуту и помешать нам! – горячо, словно напуганный и меня желающий напугать ребёнок, шептала мне Вероника.
-Кто он? – я не мог понять, о чём она говорит.
-Дьявол! – почти шёпотом произнесла девушка, но поп услышал и обратился к нам, прервав беседу со старушками:
-Кто там поминает имя Нечистого при храме Господнем и оскверняет его устами своими?
-Никто, батюшка, вам показалось, – ответил я преподобному отцу, удивляясь, откуда во мне взялась подобная учтивость.
-Дай ему сейчас столько, сколько он запросит! – шептала мне на ухо Вероника. – Слышишь меня?! Дай ему, иначе мне крышка, иначе мне конец! Мне был дан только один шанс, и я должна успеть им воспользоваться! Понимаешь?!
Девушка дрожала от волнения. Я шепнул ей, пытясь успокоить:
-Я дам! Непременно дам ему!
Её волнение передалось мне.
«Однако же, если ты будешь так швыряться деньгами, – промелькнула у меня в голове мысль, достойная глупца, – то их у тебя совсем не останется!» Но я тут же задавил в себе червяка скупости.
Вдруг у меня возникли сомнения по поводу затеваемого. Уж не очередной ли это розыгрыш? Может быть, всё не так и страшно, как она мне рассказывает?
«Не так страшен чёрт, как его малюют!» -вспомнил я поговорку, и у меня возникли жестокие сомнения по поводу правильности совершаемого. Ведь получалось, что в какой-то мере я теряю свою свободу!
Тут поп попрощался со старушками, осенил их крестным знамением, сказал на прощание «С Богом!» и направился в церковь. Старушки засеменили вниз по лестнице, пошли прочь.
-Слушаю тебя, сын мой, – зашевелил поп губами, пиблизившись.
-Батюшка! Нам надо обвенчаться! Срочно!
-Приход уже закончен: ночь на дворе скоро. Да и венчаем мы по определённым дням, – отозвался преподобный отец.
-Настаивай, иначе мне конец, – шепнула мне на ухо Вероника.
-Что ты там шепчешь, дочь моя? – обратился к ней поп. – В присутствии третьего, а, тем более, старшего, да ещё и служителя церкви, нужно говорить вслух, для всех!
-Она говорит, чтобы я настаивал на венчании, – вступился я. –Дело в том, что завтра я уезжаю, и никто не знает, когда мы ещё увидимся. Батюшка, обвенчайте нас, пожалуйста!
Преподобный отец задумался, а Вероника, вцепилась мне в руку, и я ощутил, как она вся дрожит от страха и волнения.
-Ну, что ж, пойдёмте, дети мои! Раз вы так любите друг друга и хотите навеки соединить свои сердца и души, так и быть. Значит, на то воля Господня!
Батюшка вошёл в церковь, и мы вдвоём последовали за ним.
Если на улице сумерки ещё сгущались, то здесь царил полнейший мрак, прорезаемый лишь светом нескольких больших, толстых свеч, горевших на массивных подставках-подсвечниках. В их мерцающем, неярком свете из мрака показывались лики святых, выхватываемые из темноты, иконы по углам и рисунки с росписями на стенах. Где-то впереди угадывалась стена иконостаса.
Мы прошли к алтарю. Здесь батюшка зажёг с дюжину маленьких, тонких свечек , и вокруг образовалось светлое постранство, мы очутились в круге света.
-У вас есть с собой деньги? – спросил преподобный отец.
-Конечно, – отозвался я.
-Венчание обойдётся вам подороже, чем обычное, – сказал он. – Время такое неудобное вы выбрали, да ещё и спешное.
-Назовите, сколько!
-Сто рублей.
Я достал из кармана две пятидесятирулёвки и без разговоров отдал священнику.
-Перед началом венчания я хочу спросить вас, по доброй ли воле вы оба идёте на это?
-Да, – ответила умиротворённо Вероника.
-Да, – согласился я.
-Вы оба крещены? – поинтересовался поп.
Вопрос был кстати: я-то был не крещён.
-А что, если кто-то из нас не крещён? – осведомился я.
-Тогда это антихрист. Венчание недействительно и богохульно! – ответил поп.
-Я не крещён! – пришлось признаться мне.
-Ты что?! Ты что, с ума сошёл?! – отчаянно вскрикнула девушка.
-Успокойся, дочь моя, это поправимо. Если твой суженный согласится стать рабом Божиим, то я его сейчас же окрещу, – сказал спокойно батюшка.
-Я согласен, – произнёс я.
-Вот и хорошо! Сейчас я принесу купельку со святой водой! Всё поправимо!…
Батюшка вышел из освещённого свечами круга, и его шаги стихли где-то в темноте.
-Почему ты не сказал мне раньше, что ты не крешён? – упрекнула меня Вероника, вся дрожа от страха.
-Ты не спрашивала меня об этом. Ведь ты только перед церковью заговорила о венчании, да так спешно, что я и сказать тебе ничего в ответ не смог, а только и успел, что согласиться, а про то, что не крещён, и забыл совсем, – попытался оправдаться я.
-Я так сделала, чтобы время не терять даром! Ты не знаешь, какой он быстрый….
-Да я, если честно, и не знал, что для венчания надо быть крещённым. К тому же всё так сумбурно, в какой-то дурацкой спешке! Тут не только, про то, что не крещён, забудешь!…
В эту минуту в темноте снова раздались шаги, и, чтобы не сердить батюшку, я замолчал. Я так и думал, что это возвращается поп. Единственное, чему я удивился, так это почему он возвращается не с той стороны, куда ушёл.
Кто-то приближался к нам.
Вероника вдруг вцепилась в мою руку своими тоненькими пальчиками и смотрела по направлению раздающихся в темноте шагов, не в силах даже произнести что-либо. Её руки впились в меня с такой силой, будто она должна была упасть сейчас в пропасть и хотела удержаться за меня любой ценой. Глаза её с каждым звуком приближающихся неспешных шагов округлялись всё больше, а рот всё шире открывался в беззвучном крике. Я пытался разглядеть, кого там она увидела в потёмках, но так ничего и не увидел.
Я снова взглянул на неё и испугался. Вид у неё был такой растерянный и испуганный, какого я ещё никогда в своей жизни ни у кого не видел. Взгляд широко открытых, безумных глаз был страшен. В яблочках их метались, прыгали в какой-то непонятной, дьявольской пляске огоньки ужаса, ледяным пламенем обжёгшие мне самое сердце. Крик страха и отчаяния застрял где-то в её горле, и она лишь беззвучно открыла рот, не в состоянии даже сделать вдоха.
Я не мог понять, что она видит в этом мраке, но вдруг прямо передо мной из темноты возникло совершенно белое, меловое лицо, с рыжими, будто приклеенными к нему усами и такими же бровями, заимствованными словно из театрального муфляжного реквизита. На меня глянули пронзительно-жгучие, нечеловеческие глаза.
Лицо это расплылось в ослепительной, белозубой улыбке, от которой мне почему-то сделалось плохо, по спине пробежал морозец от ушей до самых пяток.
Во мраке отчётливо вырисовалась фигура в старинном, неизвестно каких лет моды френче и шляпе-котелке.
-Я, кажется, вовремя, мадам? – спросило лицо, не переставая скалиться в улыбке.
Из темноты к дрожащей девушке протянулась рука, как показалось мне, не то в чёрной мохнатой перчатке, не то сама по себе чёрная и волосатая.
-Идёмте, – предложил тип в чёрном, продолжая улыбаться так, что мне захотелось убежать, – вы выбрали на редкость неудачного партнёра, и слишком тёмное время суток, чтобы ваш шанс был счастливым! Идёмте!
Вероника послушно встала, подала типу свою белую ручку и, бледная, как смерть, чуть живая, пошла с ним прочь. В темноте послышалсь их шаги, потом я услышал, как отворилась и захлопнулась дверь из храма, и увидел на тёмно-синем фоне неба, в проёме двери, их силуэты.
-Не забудьте завтра зайти за формой, – донеслось до меня оттуда. Это был голос типа в котелке.
Едва дверь за ними захлопнулась, как с другой стороны, из темноты, показался батюшка.
-А где суженная? – спросил он, глядя на меня с недоумением.
-Она передумала, – ответил я, – но я всё равно покрещусь….
Лёжа на кровати я вспоминал прошедший день. Он проплывал передо мной во всех подробностях.
Теперь я лежал в темноте своей комнаты общежития училища, один, на постели без белья, укрывшись пыльным одеялом, и вспоминал прошедшее. Я был уставший, испуганный, но крещённый, и это хоть чуть-чуть утешало.
Когда на память вдруг приходила улыбка на белом, как мел, лице, с пронзительными, сверлящими жгуче-зелёными глазами, я вздрагивал от холодного ужаса, чувствуя теперь, как кровь стынет в жилах при одном воспоминании, крестился и лишь тогда чувствовал некоторое облегчение.
Уснул я уже под утро, а проснулся после полудня. Мне снились какие-то кошмары, и голова была тяжёлая, как чугунок, и разламывалась от сильной боли и будила меня, как пчелиный улей.
Я собрался с духом и не без страха поехал домой к Веронике забирать свою парадную форму, потому что на завтра предстоял выпуск, и мне, не смотря на всю чертовщину, необходимо было присутствовать на самом знаменательном событии за последние четре года моей жизни – выпуске из училища – как и положено, в новенько парадном офицерском мундире.
К моему удивлению дверь открыла сама Вероника.
Я не знал, что и думать. Меня и до этого раздирали сомнения по поводу подлинности вчерашних приключений. «Уж не приснилось ли мне всё это, а может быть только то, что было после ресторана, – думал я, глядя на неё. – Наверное, я вчера сильно заложил за воротник в кабаке, и всё, что было потом – это просто пьяный бред моего воображения!»
-Привет! – громко сказал я, желая убедиться, что девушка не призрак, а живое существо, да и, вобще, что всё нормально.
-Тише, – сказала она, – чего тебе надо?
Она была жива и невредима, и страхи мои развеялись окончательно. Радости не её лице по поводу моего появления я не заметил. Она была хмурая и серьёзная. Лицо её казалось мне даже слегка припухшим, одутловатым, будто она всю ночь проплакала.
-Я за формой, – ответил я, чувствуя, как мне становится не по себе от тона, с которым она заговорила со мной. Получалось так, будто бы я виноват перед ней. – Завтра у нас выпуск. Приходи, посмотришь! Будет очень красиво!
-Спасибо, – сказала девушка. Голос её дрогнул. Она ногтем пальца сковыривала с двери краску, сосредоточенно наблюдая за своим занятием. Вдруг губы её задрожали, и я заметил, что на её глаза навернулись слёзы. Она не смогла больше сдерживаться и зарыдала в открытую.
Мне стало очень плохо и показалось, будто бы моё появление заставило её разреветься. К тому же я хотел всё-таки узнать, на самом ли деле было всё, что произошло с нами после ресторана. Однако спросить вот так, напрямую, я не решался.
-Что случилось? – спросил я, приблизившисьь к ней.
Девушка не обратила никакого внимания на то, что я встал влотную рядом с ней. А мне теперь стали хорошо видны её сочные, неприкрытые, крепкие груди в разрезе лёгкого домашнего халата, накинутого на голое тело. Она продолжала сковыривать краску с двери.
-У меня бабушка умерла, – произнесла, наконец, Вероника сквозь всхлипывания.
-Когда? – спросил я, недоумевая про себя, почему столько несчастий сразу происходит вокруг меня.
-Вчера, ещё, днём, наверное. Сейчас должны родители приехать из больницы. Я домой вечером вернулась: «Бабушка, бабушка!» – к ней, а она уже холодная лежит. Дура, я дура!
Мне и без того было худо, но после этого сообщения я не смог даже свободно вздохнуть. От одной только мысли, что я совращал внучку, а в это же время, в этой же квартире тихо умирала её бабушка, можно было сойти с ума, голова шла кругом, а на душе сделалось гадко. Гадко до такой степени, что показалось, будто у меня рот полон дерьма, и захотелось плеваться.
-А где она сейчас? – задал я глупый и никчёмный вопрос.
-В морге, – ответила Вероника, немного успокоившись. Потом вдруг зло и резко добавила. –Забирай свои шмотки и уматывай отсюда! Я не хочу тебя видеть! Уноси все свои вещи сейчас же, слышишь?! Чтобы в моём доме больше ничего не было твоего!
Она сорвалась на крик, и я понял, что это истерика. Я молча прошёл в коридор, выбрал из вещей только то, что мне должно было понадобиться на следующее утро и, уходя, сказал:
-Я буду завтра. Завтра и заберу всё, а сейчас возьму только то, что мне нужно.
-Нет, забирай всё! – крикнула она.
-Я не могу сейчас забрать. Мне негде это хранить. Приходи. Начало в десять часов утра. Завтра буду уезжать домой и тогда заберу. Пусть эти вещи полежат у тебя до завтра. Пожалуйста!
Она ничего не ответила, и снова принялась ковырять краску на двери.
-До свидания, – сказал я ей на прощание и, спускаясь уже, вспомнил, что так и не выяснил, будет ли она на торжествах, остановился и просил. – Ты придёшь завтра ко мне на выпуск?
-А зачем? – спросила девушка таким тоном, что стало понятно: она не придёт.
Я ещё не успел ничего сказать в ответ, как наверху щёлкнул замок в закрывшейся двери её квартиры.
Остаток дня я провёл в борьбе с головной болью и мучившими меня вопросами, на которые я не мог дать ответа. Ночью у меня был сильный жар, тошнило, било судорогой, и я решил, что вообще не доживу до утра. Постель была мокра от пота. Мне то хотелось пить, то, вообще, казалось, будто бы я умираю. И тогда я приподнимался на локтях, откидывал с себя пыльное одеяло и порывался встать и побрести, не ведая куда. Но слабое тело не слушалось, и я валился обратно.
В общежитии почти никого не было. Лишь несколько человек вернулись на ночлег в казарму и до утра пьянствовали и орали в далних комнатах общаги, провожая последнюю курсантскую ночь в своей жизни.
Я же валялся один, неприкаянный, в пустой комнате и не имел даже силы позвать кого-нибудь на помощь. Недомогание своё я переносил в гордом одиночестве и чувствовал, что в чьём-нибудь присутствии «расклеюсь» окончательно, упаду духом, и тогда точно уже не выживу. Одиночество же помогало переносить таинственное недомогание стойко. Я чувствовал, что оно придаёт мне силы держаться.
Я не знал и не мог понять причину того, что со мной происходит. Это было весьма странно. Но задумываться об этом и удивляться происходящему у меня не было никаких сил. Их едва хватало на то, чтобы держаться из последнего за жизнь.
С утра мне вдруг заметно полегчало. Я встал, пошатываясь, прошёл в умывальник, облился там с крана на цементный пол холодной водой, приободрился, как мог, и облачился в парадный офицерский мундир с лейтенантскими погонами.
На торжественном построении во всём теле чувствовалась смертельная усталость от бессонной ночи, но я держался.
К десяти часам в училище собралось огромное количество народа: родителей, родственников, друзей, знакомых, жён и подруг, мечтающих стать жёнами выпускников, собравшихся не только со всего города, но и приехавших из дальних краёв засвидетельствовть торжесственный момент в жизни своих чад, друзей, приятелей и любимых, впервые в жизни одевших офицерскую форму, с одним «просветом» и двумя маленькими звёздоками на погонах.
Среди этой суетливой, нарядной, украшенной многочисленными букетами пышных, красивых цветов толпы, я с трудом разыскал свою маман, приехавшую ещё вчера вечером и обиженную, что сын не встретил её и не забранировал ей места в гостинице, от чего ей пришлось провести ночь на вокзале. Я не стал ей объяснять, что вчера мне было настолько плохо, что не знал, выкарабкаюсь ли, вообще. Однако, и она поступила, как всегда, странно, явившись инкогнито, не известив меня когда и как приезжает.
Её приезд, неожиданный для меня, и обрадовал и огорчил одновременно, внёс в мою душу неясное смятение, какое-то предувствие. Мне показалось, что будущая моя жизнь будет светла и прекрасна. Захотелось вдруг забыть всё прошлое, всё, всё, всё, что со мной было, зачеркнуть его, изорвать, отрешиться от него, выбросить его на помойку, стать вдруг исключительно хорошим и правильным, каким меня всегда мечтала видеть моя матушка, и порадовать её своими достижениям, которых, на самом деле, не было и в помине.
Но с дургой стороны, если уж и надо было выбрасывать прошлое, то всё. А матушка приехала и напомнила мне этим, что от прошлого никуда не деться, и оно будет плестись за тобой всю жизнь.
Выпускные торжества прошли довольно-таки бысстро. Нас не водили на центральную площадь города, как прежние выпуски. Весь ритуал был совершён на училищном плацу, что было гораздо быстрее и удобнее.
Солнце не давало спуску и нещадно пекло на безоблачном небе.
Всё было, как и прежде. Я уже в четвёртый раз, так довелось, присутствовал на выпуске, теперь уже своём, и не нашёл ничего нового. И стихи, декламировавшиеся с трибуны, и хоровое исполнение строевых песен выпускниками под аккомпанемент училищного духового оркестра, и затасканные напутственные слова родителей и преподавателей, заготовленные и отпечатанные ещё, наверное, со времён царя гороха, и металлические рубли «на счастье», оставляемые на плацу при коленопреклонении перед знаменем училища, и торжественный прощальный обед с подпольным обмыванием «крабов», голубых ромбиков, свидетельтвующих об окончании высшего военного училища, и слёзы радости родителей, бросающихся поздравлять своих сыновей после окночания торжественных церемоний, – всё было, как всегда, как год и четыре года назад, как и все прошлые годы. Конвейер работал. Но для нас это было неописуемое торжество!
По окончании всего, изнывая от жары и обливаясь потом под полушерстянным кителем, я с матушкой направился в номер гостиницы, который ей каким-то чудом всё же удалось снять, и первым же делом принял душ, пиходя в себя. А потом поехал к Веронике.
Она открыла дверь, сухо поздравила меня с окончанием училища, холодно проследила, как я перетаскиваю в такси свои вещи и равнодушно сказала «Пока» на моё «Прощай!». Когда же она хотела закрыть передо мной дверь, я всё-таки решился задать ей вопрос, мучавший меня второй день подряд.
-Слушай, а правда, что мы тогда вечером были с тобой на кладбище, ну, и в церкви? Или же мне это всё только приснилось?
-Правда, – ответила девушка. – Мой тебе совет: не впутывайся в истории с дьяволом. Они всегда плохо кончаются. Это мои последни тебе слова.
Дверь захлопнулась.
Я не стал навязываться на продолжение разговора. Хотелось поскорей всё забыть и оставить в прошлом, как его и не было, выбросить из головы, вычеркнуть, выдрать, как испорченные страницы черновика, прошлые дни жизни, отвязаться от них, чтобы они не терзали, не мучали меня по ночам, не жгли калёным железом сожалений не лучших воспоминаний совесть. Но…. Жизнь пишется однажды и набело, и лишь моя вина, что её страницы стали испачканы вдруг, ни с того, ни с сего, большими кляксами.
Я отвёз свои вещи в номер гостиницы к маман, и сразу же, вдруг, ощутил, что этот этап жизни действительно закончился, что я оторвался, словно младенец от пуповины, от привязанности к этому городу, в котором прошли четыре года моей жизни, к Веронике, которая была всего лишь эпизодом, приклюением. И хотя меня всё ещё тянуло к ней, я дал себе слово забыть её.
Впервые за четыре года пребывания в этом городишке у меня наконец-то появилось чувство дома. То чувство, которое снимает внутреннюю скованность и напряжённость, возникающую от постоянного поиска предлогов, от объяснений перед случайными хозяйками квартир по поводу появления в поздний час, от натика множества представительниц женского пола, в разное время хранивших мои пожитки и набивавшихся в любовницы.
Теперь я был свободен от всего того, что никогда не входило в мои планы. Теперь у меня был свой дом, куда можно прийти, никого не опасаясь, на напрягаясь, как взведённая пружина от неловкой ситуации и ни перед кем не отчитываясь. Пусть хоть и на одни сутки, но это всё-таки был мой дом, и он освобождал меня от многих неприятностей и неудобств. Я мог прийти сюда в любое время, и никто бы не спросил меня, почему я так поздно, не стал бы задавать ненужных вопросов, обижаться и делать прочие глупости.
Великая вещь – свой дом, даже, если это номер гостиницы и только на одни сутки. Но какие сутки! Самые драматические в жизни многих курсантов, ставших вдруг офицерами. Именно в эти последние сутки на них устраивали настоящие облавы и засады их бывшие, обманутые возлюбленные и чуть ли не с боем, силком тащили «молодых» в ЗАГС или, предварительно, снова в свою постель. Именно в эти сутки решались многие «да» и произносились в подавляющем, дружном большинстве многие «нет».
Ах, эти последние сутки! Сколько радоссти и огорчений вы приносили выпускникам, пока они не успели покинуть город и опустить, что называется, концы в воду!
Многие вдруг становились неожиданно для себя предметом многочисленных притязаний и вожделений, хотя сами-то знали, какова их нелёгкая доля и не понимали, отчего на их персоны столько амбиций, прямо какой-то синдром. Девонкам городским, наверное, казалось, что там, за синими морями, за высокими горами, куда их вдруг забросит судьба, жизнь намного прекраснее и живее, чем в их родном городе. Может быть, это было и так, я не брался судить, но только мне казалось, что она, жизнь, везде была одинаковая.
Многим греховодникам, покидающим стены училища и наобещавшим чуть ли не половине прелестной половины населения города золотые горы с кисельными берегами, приходилось теперь прятаться по кабакам и гостиницам. Им никак не хотелось поселяться в той скверно позолоченной клетке, которую они сами упорно строили все эти годы, и теперь старались избежать своей участи, как только могли. И большинству это удавалось. Иные даже бросали свои вещи, которые считали не особо ценными, для отвода глаз на квартирах своих бывших подружек. Вот почему я находился в весьма выгодном положении по отношению к другим, имея номер в гостинице, снятый моей матушкой.
По традиции, негласно существующей в училищной среде с незапамятных времён, после выпускных торжеств, кто как, но все выпускники старались отметить этот праздник за училищными стенами. Кто делал это в кругу друзей, но большинство с однокашниками со своего взвода, плохие ли, хорошие ли они были.
Наши заводилы массовых мероприятий решили собраться всем взводом, целиком, в небольшом уютном кафе, заказанном заранее, за месяц до выпуска. Нашли такое, что оно размещалось среди кварталов новостроек, в самой их глуши, в отдалённом районе, где-то в середине длиннющей Курской улицы, и было недоступно постороннему глазу.
Надо сказать, что командование училища болезненно реагировало на подобные негласные устои и всякий раз перед очередным выпуском принимало все возможные меры, чтобы блокировать подобные заказы в предприятиях общественного питания. Поэтому заказывать приходилось задолго до того, окольными путями, под видом семейных торжеств, через знакомых и родителей. Для того, чтобы не допустить заказов выпускниками заведений типа кафе или ресторанов, целый заместитель начальника училища объезжал заблаговременно подобные заведения и предупреждал, чтобы от нашего брата ни под каким видом заказы на день выпуска не принимались. Администраторы, как правило, слушались его, потому что правда в некотором роде была на его стороне, и, случись во время такой несанкционированной гулянки драка или побоище, училище никакой ответственности не несло и со словами: «Мы вас предупреждали!» – умывало руки. Поэтому снять кафе при всём их обилие в городе на день выпуска было весьма трудно. Лишь самым вёртким и хитрым удавалось найти лазейку в этой сплошной стене облавы.
В нашем взводе ещё с первого курса было решено, что праздновать выпусск будем всем взводом, и ежемесячно откладывали по рублю с носа на общую сберкнижку. Многие сначала были против, но со временем таких становилось всё меньше.
Уже за несколько месяцев до выпуска, ещё зимой, было уже закуплено и хранилось на одной из квартир несколько ящиков виа и водки, дюжина бутылок шампанского. Всё было давно готово, но только в полдень последнего дня, во время торжественного обеда в училище, каждый из нас узнал место и время сбора нашего взвода.
Некоторое время пришлось потолкаться по очередям за документами, но к восьми часам вечера, как и договаривались, все были в сборе в небольшой уютном кафе на далёкой городской окраине. Многие ещё не видели друг друга после торжественного обеда, и только теперь могли узнать, кого куда послали, направили для прохождени службы. Найти наше заведение, несмотря на подробные объяснения, было довольно сложно, и поэтому многие, прежде чем попасть сюда, изрядно поплутали по кварталам между новостроек.
Кафе было недавно отстроено и блистало новизной. Здесь почти никто из наших ни разу до того и не был. Да мало кто, вообще, знал про его существование, поскольку как-то сложилось, что отдалённый район Курской улицы в училище был самым малопосещаемым.
Переодевшиссь в гражданку и съездив домой к Вике за остатком своих вещей, я тоже отправился туда. В кармане моего парадного кителя осталось лежать предписание с довольно странным адресом: «Явиться для дальнейшего прохождения службы в г. Москва, в/ч Н-ская». Однако мне почему-то не верилось, что я останусь служить в столице. Уж слишком много раз мне обещали, что зашлют к чёрту на кулички.
Вечер в кафе прошёл довольно весело. Забылись все неприятности и обиды, которые мы доставляли друг другу за время учёбы. Поледний раз в жизни мы встречались одной дружной семьёй нашего учебного взвода, понимая, что со многими больше не удастся свидеться никогда. Спиртного было в избытки, и гуляли допоздна. Помянули и пропавшего Гришу. Кто-то предположил, что он, всё-таки, жив, хотя, определённо с ним случилось что-то странное. Меня, как его общеизвестного друга попросили произнести тост в его память. Я стушевался и пожелал, чтобы это сделал кто-нибудь другой, но приятели настаивали, и тогда я сказал что-то скомканное, бессвязное, потом выпил залпом двухсотграммовый стакан водки, желая опьянеть, закусил солёным огурцом, но почему-то тут же протрезвел, так и не успев насладится опьянением, и потом, сколько ни пил, сколько не смешивл вместе вино и водку с шампанским, так и не опьянел ни на каплю до самого конца вечера.
Гулянье наше продолжалось бы до самого утра, если бы не официантка и заведующий кафе, которые, когда их терпение истекло, несмотря на солидные чаевые, полученные от нас за сверхурочность, вежливо, но настойчиво стали просить нас на выход, намекая, а чем позднее становилось, тем говоря всё прямее, что завтра у них обыкновенный рабочий день, и им рано вставать. В конце концов, их нудное и монотонное причитание осточертело и, когда стрелки часов показывали три часа ночи, мы покинули заведение, прошли через кварталы новостроек на широкий, как река проспект Курской улицы, и под звуки гитары, горланя пьяными голосами курсантские песни, побрели к центру города.
На дороге не было ни одной машины, давно уже не ходили троллейбусы и автобусы, и мы шли сумбурной пьяной кампашкой прямо по проспекту. На одной из остановок несколько человек в настойчивой наивности ждали транспорт, и мы дружно обсмеяли и обсвистали ни в чём не повинных людей, потешаясь над их беспомощностью, тупостью и упрямством, с которым они торчали среди ночи на безжизненном шоссе.
Навстречу нам попалась свадебная пара, прогуливающаяся прямо по осевой линии проспекта в сопровождении, видимо, свидетелей. Мы окружили молодожёнов и пьяно, весело, дружно и бесшабашно стали поздравлять совершенно незнакомых людей с торжеством. Они стушевались, испугались, видимо, про себя нашей пьяной полуночной банды, ведь в гражданском мы и не походили вовсе на молодых офицеров, но не подали виду. Вдоволь покуражившись, мы пожелали им счастья, подарили бутылку шампанского от всего общества и даже попытались сунуть им деньги, но они их не взяли.
Вдруг совершенно неожиданно где-то на горизонте проспекта засветились огни фар, и через минуту показался небольшой автобус, приближающийся к нашей компании с окраины города. Он ехал куда-то к центру, и мы решили воспользоваться им во что бы то ни стало. Автобус мчался на полной скорости и не собирался останавливаться, но мы, взявшись за руки, быстро перегородили ему дорогу, встав цепочкой по всей ширине проезжей части. Он вильнул вправо, вильнул влево, но потом всё же вынужден был остановиться. Мы тут же окружили машину.
В ней оказались водитель и какая-то скандальная тётка в салоне.
-Это вахтовый заводской автобус! – заверещала она. – Мы пассажиров не берём!
-Возьмёшь, куда ты денешься! – послышались в ответ наши многочисленные пьяные голоса.
Мы были настойчивы и держали автобус в осаде до тех пор, пока, наконец, тётка не сдалась и не пустила нас в салон с условием, что мы не будем шуметь и гарланить песни. Но никакие уговоры не помогли, и мы всю дорогу пели какие-то весёлые, непутёвые куплеты.
Там, в центре города, мы направились к каскадному фонтану «Садко» и продолжили бесню, допили оставшуюся водку, разбив все до единой бутылки, швыряя их в скульптурную композицию над фонтаном, а потом, раздевшись, кто-то и до нага, бегали по его мелководью, визжа и брызгаясь прохладной водой так, что патрульная милицейская машина, постояв пять минут внизу у въезда не мост через Псёл, удалилась, решив не связываться с дураками, и оставила нам место ночного кутежа в наше полное распоряжение.
Однако ничего особенного из этого не вышло, веселье само собой вдруг быстро улеглось, и потихонечку все начали расползаться, прощаясь друг с другом, то ли до следующего дня, то ли навсегда. Почти никто и думать не хотел, что это последние минуты, когда все ещё живы, здоровы, счастливы, когда мы все вместе. Некоторые, возможно, не увидят друг друга уже никогда. Однако, пьяный угар мешал об этом подумать.
Несколько человек упились до такой степени, что были уже не в состоянии сами куда-либо направляться, кроме вытрезвителя. Поэтому им потребовалась помощь. Я с ещё одним пареньком отвёз домой в конец разошедшегося Жученко, в стельку пьяного и всегда до одури весёлого в таких случаях. У подъезда дома на другом конце города нас встретила его жена с пронзительным криком: «Олег!» – как будто бы мы привезли его не с гулянки, а с какого-то побоища. Мы затащили его, упирающегося всеми конечностями и ржущего, как жеребец, по лестнице на второй этаж и, запихнув последними усилиями в квартиру, препоручили его супруге, обдавшей нас вместо слов благодарности матами и прочими ругательствами.
На том же такси я поехал было в гостиницу, попрощавшись с приятелем, – он жил неподалёку, в том же районе, но уже в центре города изменил вдруг, неожиданно для самого себя решение.
Что-то неотвязно потянуло меня проехать до злополучного дома, из-за которого пришлось столько пережить и потерять друга. Какое-то нехорошее предувствие, словно озарение, всхлынуло во мне, и я загорелся недобрым беспокойством. Ведь я не появлялся там уже достаточно долго. Слишком много натерпелся я за это «бумажное» наследство, как снег на голову свалившееся на меня. И теперь мне не хотелось терять его просто так. Слишком дорогой ценой я заплатил за него.
Я не был пьян, но не мог понять, что так сильно беспокоит моё подсознание. То ли крупная сделка этого Бегемота, про которую упомянули на днях в ресторане, касающаяся каких-то рукописей, то ли то, что Охромов исчез как-то странно, совсем не просто так, и бандиты наверняка не удовольствовались той дрянью, что мы им подсунули. Во всяком случае, мною овладела дрожь, и вскоре, возбуждённый предчувствием, я стоял уже перед хмурым зданием, пребывающим во тьме.
«Дьявол, и принесло же тебя среди ночи чёрт знает куда! – подумал я, содрогнувшись всем телом от жути перед предстоящим неприятным проникновением внутрь этого несимпатичного и жуткого здания, полного загадок и нераскрытых тайн. – Дурная голова ногам покоя не даёт!»
Невольное, само собой выскочившее в уме упоминание Дьявола нагнало на меня ещё больше страха.
«А ведь, действительно, чёрт знает куда! – подумал я. Тело моё задрожало, как осиновый лист, но я всё же нашёл в себе силы обойти здание с левой стороны, войти в тёмный сад и попытался отворить дверь в пристройку. – Не дрейфь! Раз уж пришёл, то надо проверить, что тут делается!»
На моё удивление дверь не поддалась мои усилиям, хотя на дворе и стояла кромешная темень. Я вернулся к главному входу и уже хотел постучаться, надеясь, что старик услышит и откроет мне, но тут заметил, что одна из них закрыта неплотно. Я дёрнул её за ручку, и она отворилась.
Самые нехорошие мысли муравейником заворошились в моей голове. Влекомый неясным, тревожным предчувствием, я вошёл внутрь и на ощупь стал пробираться по залам и коридорам здания.
Невозможно представить, как мне было страшно. Раздайся в этой кромешной тьме, ватой заткнувшей уши, хотя бы шорох или какой-нибудь звук, и я бы замертво упал на пол или под властью своего непомерного ужаса превратился бы в загнанного зверя, готового драться насмерть, рвать и метать, барахтаться, пока его не прикончат, но бывшего уже не в состоянии двигаться дальше.
Не помня себя пробирался я во мраке, и сердце заходилось от звука собственных шагов. Я запутался в коридорах и долго блуждал наугад, иногда забывая сам, зачем я здесь нахожусь. Мне то и дело казалось, что за моей спиной кто-то идёт, крадучись следом, раздаётся чьё-то тихое, придержанное, затаённое дыхание, и этот кто-то, видящий меня в кромешной, густой, как смола тьме, следит за каждым моим движением, выжидая, наверное, когда страх и отчаяние сломят меня окончательно, доведут до умопомрачения. Поэтому я не оглядывался, чтобы он не увидел моих, полных смертельного ужаса глаз, да и я не увидел бы вдруг два его пронзительных жгуче-зелёных, горящих во тьме глаза. Страх гнал меня вперёд, в спину сквозило могильным холодом от упорного, тяжёлого, непрестанного взгляда Короля Тьмы. Казалось, что сзади вот-вот кто-то хлопнет меня по плечу и положит мне на него свою смолянисто-чёрную волосатую лапу. Но секунды тянулись, складывались в вязкие минуты, я двигался вперёд, а этого всё не случалось, и тягостное ощущение так и не покидало меня. От этого напряжённого ожидания у меня задеревенели все члены.
Наконец-то, поле длительных, мучительных скитаний, когда, казалось бы, прошла вечность, я наткнулся на какую-то дверь, напоминавшую дверцу от огромного банковского сейфа или корабельный люк в переборке между отсеками, и, повернув на нём какие-то рукояти, оказался в помещении, где была совсем другая атмосфера, пахнущая какой-то сухой подвальной пылью. Пройдя с несколько десятков метров по тёмным коридорам, галерея и лестницам, я понял, что нахожусь в пристройке-книгохранилище.
Я узнал каким-то непонятным для себя образом стены и пол этой части здания. Я был у цели.
Было такое в детстве: я тонул в реке, и не потому, что плохо плавал, а из-за того, что далеко заплыл и испугался. Испугался, представил себе, что сейчас сом за ногу хватанёт и потащит на дно. Начал уже захлёбываться было от этой своей дурацкой мысли, но выплыл, и только тем, что старался не думать об этом паническом страхе, не давал ему овладеть собой окончательно обручами оцепенения. Добрался я тогда до мелководья и тут расслабился, и едва коснулся ногой песчаного дна, как тут же чуть не захлебнулся от вырвавшегося на свободу ужаса….
Так вот и сейчас: едва понял, что нахожусь в знакомом месте, как обернулся к холодной темноте за спиной и заорал таким не человечески звериным голосом, что этого крика испугались бы, наверное, даже те, кто мог бы в эту минуту проходить по улице мимо здания. Потом я бросился бежать в кромешном мраке, ничего не соображая, потеряв голову, спотыкаясь и падая, раня ладони, руки и ноги в потёмках и, едва не разбившись вдребезги, слетев с какой-то переходной лестницы вниз на бетонную площадку, поднявшись и снова пустившись наутёк, весь в холодном поту от ужаса, который я держал столько бесконечных минут в себе, и который вырвался теперь наружу….
…Очнулся я от того, что с размаху налетел на знакомый стол посредине темноты в гулкой комнате. На пол упал и покатился какой-то предмет, напомнивший мне звуками керосиновую лампу своим бульканьем переливающейся в нём жидкости. Я решил, что это «летучая мышь». И, действительно, после некоторого ползания впотьмах нащупал её на полу. Нашлись и спички.
В неярком свете мерцающей, чадящей керосинки, стекло которой разбилось от падения, я побрёл по комнатам и обнаружил, что все они пусты. Сперва я решил, что у меня начались галлюцинации от пережитого ужаса, но, пробуя каждую из пустующих полок на ощупь, я убедился всё же, что на них ничего нет. Книги, рукописи, папки с бумагами, сотни тысяч редчайших и ценнейших экземпляров, доверенных мне на сохранение и оставленных в наследство, исчезли, будто бы их и не было никогда здесь вовсе.
Бродя по пустым хранилищам разбитый, подавленный и озадаченный, уничтоженный чьей-то хитрой рукой, я почувствовал вдруг сильнейший запах какой-то тухлятины, разложения органики в одном из коридоров, и пошёл по нему в поисках источника зловония.
Поиски привели меня в сени перед той дверью, в которую я пытался войти сначала, и которая не поддалась мне. К её оббитой для утепления войлочным одеялом внутренней стороне был подвешен прикованный цепями труп, обезображенный червями и долгим разложением. Пропитавшаяся стекающей с него слизью, почерневшая одежда, распухшие ноги, руки и само тело, не развалившееся ещё только потому, что это не давала сделать ткань белья, блестящая, как полированный воск в отсветах коптящей лампы, налитая жидкостью кожа, сделавшаяся неестественно гладкой. Одежда на останках натянулась, как кожа на барабане и, казалось, что вот-вот лопнет. Сквозь её ткани наружу просачивалась, проступала, стекала вниз, образуя на полу перед дверью между куч хлама зловонную лужу, чёрная жижа. Всё это нестерпимо воняло, наполняя лёгкие густым тлетворным, сладковато-приторным запахом, и имело вид ошеломляющий и ужасный.
Я едва не выронил лампу из своих трясущихся рук, но каким-то чудом удержал её закостеневшими, впившимися в железную дужку пальцами. Я не мог понять, чьи это останки, и кто так жестоко мог поступит с погибшим человеком. Ноги его были протянуты ко мне, и в их раздувшееся, тухлое мясо на лодыжках, глубоко в тело трупа, врезались металлические поблёскивающие обручи наручников, закреплённых за огромную эмалированную кастрюлю, наполненную для тяжести песком или землёй. Его, наверное, оставили здесь на голодную смерть, и, если бы я пришёл сюда несколькими днями раньше, то его можно было бы спасти.
«Вот почему не открывалась дверь!» – понял я.
К груди мертвеца был приколот какой-то клочок бумаги.
«Уж не Охромов ли это?» – промелькнуло у меня в голове. Моя догадка заставила преодолеть брезгливость, протянуть руку к трупу и сорвать с него приколотую записку. Она насквозь пропиталась трупным ядом. Держа её двумя пальцами, я нашёл более менее ровное место, где можно было расстелить её и прочитать. Преодолевая идущую от неё вонь, я наклонился и прочитал корявые, впопыхах, видимо, написанные, скачущие строчки: «Твоё возвращение сюда – это возвращение к истине. А истина проста: не пытайся сделать других дураками, иначе сам в дураках останешься!»
Я прочёл записку. Подписи под ней не было. Всё во мне содрогнулось от мерзости и жути, которые я испытал в это мгновение. И тут мне показалось, но теперь уже совершенно явственно, что сзади, во тьме раздался чей-то оглушительный, потусторонний, не от мира сего смех, леденящий душу….
[content_block id=11928 slug=menedzhery-workle]